Коллекционная вещь - Тибор Фишер

– Спорим? – предлагает она.

Тут бы качкам, будь у них в мозгах хоть одна извилина, заткнуться и отойти. Но они не понимают, с кем имеют дело.

– Ставлю сотню, что я выносливей вас всех, – провозглашает Туша.

– Да ну? – не верит своим ушам Рубец.

– Именно так. – С этими словами Туша извлекает из кармана деньги и две зажигалки, одну синюю, другую красную. Рубец мечется по залу в поисках сотни. – Выбирай зажигалку, – говорит она. Он берет синюю зажигалку в правую руку, на которую ладонью вниз ложится левая рука Туши. В правой руке у Туши красная зажигалка, а сверху – левая рука Рубца. Язычки пламени вспыхивают одновременно.

Рубец почти сразу же начинает морщиться. Он – из той породы людей, которые скорее умрут, чем дадут слабину, однако в данном случае ему грозит не смерть, а боль. Через десять секунд он начинает трястись всем телом и на мгновение отдергивает руку, однако затем пересиливает себя и со слезами на глазах вновь ее опускает. Ладонь же Туши остается неподвижной, на лице – благодать. Еще через семнадцать секунд Рубец, всхлипнув как ребенок, судорожным движением сжимает руку в кулак. Чернокожий дружок Рубца считает, что у него получится лучше, и собирает дань с тех, у кого рост и вес поменьше, а кошелек потолще. Лучше не получилось.

– Да она нам мозги пудрит! – кричит Рубец, хватает синюю зажигалку, зажигает ее и вновь поджаривает себе ладонь. – Денег ты все равно не получишь.

Она ласково смотрит ему в глаза, сама же тем временем присваивает его семейные драгоценности: эспандер, гантели, тренажер. К такому повороту событий Туша явно привыкла: ее улыбка, твердый взгляд, осанка были не случайны – она готовилась. У Рубца – минутный шок, который наступает у всех мужчин после перенесенной боли; они пытаются собраться с духом – как правило, неудачно. Рубец капитулирует.

– Запомни одно слово, – говорит она. – Апосематика. А-по-се-ма-ти-ка. Хочешь, я его тебе запишу? Человек, над которым ты смеешься, может оказаться не только толстым, но и сильным.

Получив с проигравшего деньги, мы вновь едем к Розе. Автофургон останавливается, и Туша, со связкой ключей в руке, переходит улицу. Вижу, как она, предварительно удостоверившись, что в квартире никого нет, начинает подбирать ключи к замку.

Покамест она возится с входной дверью, неизвестный мне джентльмен открывает дверцу фургона и садится за руль – одновременно с этим Туша (судя по всему, уже бывшая моя хозяйка) проникает в дом. Мы снова в пути.

Путь наш, однако, недолог. Мы сворачиваем в проулок и заезжаем в гараж, где джентльмен опустошает фургон. В его движениях сквозит уверенность умалишенного. Вообще умалишенные, если только подбирать их с умом, совершенно незаменимы; лучших работников не придумаешь: ни тебе перекуров и усталости, никаких телефонных звонков и посторонних дел.

Он тщательно пылесосит фургон изнутри, моет, а затем натирает воском снаружи, заменяет масло, моет с шампунем мотор, выбрасывает из пепельницы зловонные окурки, до блеска протирает тряпкой инструменты в коробке, наводит порядок в «бардачке» и в довершение всего еще раз, после некоторого размышления, обдает машину водой из шланга. Меня изучает внимательнейшим образом. Спустя пять часов фургон возвращается на то самое место, откуда он был угнан; на переднем сиденье записка, Евангелие и бутылка с чистящей жидкостью.

Записка: Чистота сродни Благочестию. Чистый автомобиль вывезет Вас на дорогу к Вашему спасению. Чистая приборная доска – дорога к Господу. Так пусть же чистота Вашего автомобиля очистит Вашу душу. Сумма пожертвования – 100 фунтов.

Интересно, каким образом он собирается получить означенную сумму? Лично я предпочитаю, чтобы деньги не жертвовались, а давались в долг.

Моя гигантская хозяйка появляется спустя десять минут; все это время Туша наблюдала за улицей из паба и теперь спокойно, как будто ничего не произошло, открывает дверцу автофургона. Записку душещипательного содержания прячет в карман. Мы входим в Розину квартиру. Поначалу Туша оглядывается по сторонам, словно пытаясь сообразить, где находились украденные вещи, однако затем решает по местам нас не расставлять, а сгружает на шаткий столик. И тихо уходит.

Никки возвращается поздно – вероятно, с бегством от Розы она решила повременить. Ее сопровождает крупный джентльмен, роль которого в тот вечер заключалась в том, чтобы подвергнуть различные части ее тела специальной растяжке и обработке.

В коридоре они делают привал. Джентльмен худощав, но мускулист. Издает львиный рык. Пенис у него длинный, на конце изогнут. Всего существует шестьсот одиннадцать видов мужского детородного органа, этот – номер четыреста пятый, «ятаган», известен тем, что при желаний им можно выколоть глаз. Вдобавок из него в разные стороны торчат какие-то металлические шипы, издали он напоминает утыканную гвоздями изогнутую доску. Никки издает утробный звук, напоминающий хрюканье вьетнамской толстобрюхой свиньи. Они сношаются, Никки пускает в дело огурец, который для этой цели использовался чаще любого другого овоща (в восемнадцатом веке, правда, наблюдалось повальное увлечение артишоками, на что никто, кроме меня, внимания не обратил). Выбор этот вполне оправдан: крепкий огурец дает необходимый эффект, риск же постоянного присутствия (статус, к которому обычно стремятся прочие соблазнительные предметы сходной формы) совершенно исключен.

Огурец откладывается в сторону.

– Пойду сделаю нам салатик.

Секс был столь неподражаемо хорош, что Ятаган на несколько минут лишается дара речи.

– Ты что, употребишь в салат его?! – говорит он задыхаясь, стоя на четвереньках.

– А почему бы и нет? Сначала – секс, потом – здоровая, легкая пища.

По пути на кухню Никки обнаруживает на колченогом столике нас, вечных странников. В первый момент не знает, что и думать, – но лишь в первый. Прикидывает в уме, как это могло получиться, – сама ведь из дому выносила. Смеется. Судя по ее смеху, Туша в нашем возвращении не заподозрена. Ясно, что тайны интересуют Никки ничуть не меньше, чем секс. Нет, она не из тех, кого можно застать врасплох, кто во всем ищет логику и здравый смысл.

Розы нет как нет. На следующее утро Никки, как обычно, колется и отправляется на охоту. Перед уходом обдумывает, не стоит ли нас опять кому-нибудь запродать. Спустя час двадцать минут после ухода Никки проходит очередное ограбление. На этот раз настоящее, классическое. В гостиной слышится звон разбиваемого стекла, и в оконном проеме вырастает гигантский раздвижной секатор; таким не кустарник подрезать, а вековые дубы валить. Зондирует территорию, однако после проведенных Никки мероприятий зондаж мало что дает. С впечатляющей ловкостью секатор ухватывает своими хищными челюстями недопитую бутылку виски, и та уплывает в окно. За бутылкой следует полбатона черствого хлеба. Доходит очередь и до меня.

На улице я ловлю на себе злобный, полный презрения взгляд бородатого мужчины в инвалидном кресле. Ему и в голову не приходит, что даже если бы сам он пошел на собачьи консервы, а его инвалидную коляску переделали в лимузин, я все равно бы стоила в тысячу раз больше той суммы, которую выручили бы за них обоих. С украденным добром обходиться можно было бы и повежливее.

В сущности, имеются лишь две разновидности преступников: одни воруют, другие мочат. Третьего не дано. Борода (в списке бородатых он значится под номером тридцать три тысячи сорок девять) совершенно невозмутим; он роется в своем прицепе и извлекает сверхдлинную, сверхпрочную удочку, которую ловким, выверенным движением закидывает в окно и выуживает оттуда принадлежащий Никки старенький кассетник (который каким-то непостижимым образом уцелел во время предыдущих «чисток»).

Борода нетороплив в движениях, зато сквернословит исправно и без перебоев. Просматривает какие-то бумаги, выбрасывает их за ненадобностью, а затем, сложив украденное в маленький прицеп и даже не пытаясь, отъехав в сторону, скрыться от посторонних глаз, искусно выпрастывает заднюю часть тела из кресла и обильно, без спешки испражняется.

После чего отправляется в путь. Сперва – к газетному киоску, где крадет газету, далее – в ближайшее кафе, где, вместо того чтобы подъехать вплотную к пустому столику, останавливается ровно посередине, полностью перегородив проход своим инвалидным креслом с прицепом. Ленч он заказывает, истошно выкрикивая каждые две секунды: «Жаркое! Жаркое!» Хозяин явно видит его не впервые; на его лице выражаются смешанные чувства: с одной стороны – желание поскорей обслужить клиента и забыть о его существовании; с другой – сожаление, что человечество еще не выродилось настолько, чтобы сыграть головой Бороды в футбол. Хозяин только что получил открытку от брата, недавно открывшего в Шропшире кафе; брат пишет, как хорошо идут у него дела.

Борода расплачивается, и хозяин замечает, что тот недодал ему двадцать пенсов. «Двадцать пенсов! Двадцать пенсов! Подумаешь, сумма!» Не успевает Борода прокричать эту ламентацию дважды, как хозяин выбрасывает белый флаг.