Мент - Константинов Андрей Дмитриевич

– Ну что? Ну что, Зверев, я тебе худого сделал? – сказал он, не глядя Сашке в лицо.

– Михал Иваныч! Я же… вы сказали: разбирайся с бумагами, наводи порядок.

– А жечь секретные документы тоже я тебе приказал? – тихо спросил Давыдов. Обреченно как-то спросил.

– Я же думал… – начал было Зверев, но не договорил, осекся. Вдруг пришло осознание, что произошло что-то непоправимое. Что он УНИЧТОЖИЛ секретные документы… И что здесь – ОУР МВД, в игрушки здесь не играют. И что ссылаться на незнание – нелепо и глупо.

– Саня, Саня, мне же всего год до пенсии оставалось, – сказал майор, и Зверев ощутил жгучий стыд: получалось, что он подвел не только себя, но и Давыдова. Возможно, – и начальника розыска. Сашка сел на стол рядом с майором.

– Чего это вы как на похоронах? – спросил с порога Галкин. – И воняет у вас чем-то… бумагой, что ли, паленой? Шифровки из Лэнгли жжете? Следы заметаете?

И Давыдов, и Зверев посмотрели на Галкина так, что улыбка у него враз пропала.

– Что случилось-то? – спросил он. Давыдов махнул рукой и вышел. В дверях он столкнулся с Сухоручко. Вид у капитана тоже был помятый.

– Здорово, Михал Ваныч, – сказал опер. Зам по оперработе остановился, сурово посмотрел на капитана и выпалил:

– Все! Звездец! Под монастырь подвел твой крестничек.

Сказал и вышел. Оторопевший Сухоручко обратился к Сашке:

– Да что случилось-то?

Зверев бегло рассказал. После его рассказа Галкин присвистнул, а Сухоручко длинно выматерился.

– И унитаз лопнул, – сказал Сашка.

– Какой унитаз, дура? – ответил Дмитрий Михайлович. – Тут, брат, серьезней.

Внезапно вернулся Давыдов, негромко сказал что-то на ухо Сухоручко.

– Есть, конечно, – ответил тот. – Пойдем, Иваныч.

Они ушли. Галкин закурил, похлопал Сашку по плечу и сказал:

– Не ссы, Саня… выкрутимся.

– А как? Как тут выкрутишься?

– Ладно, опер, похуже бывало. Сейчас, вон, светлые головы примут опохмелку… будем кумекать. Отправим все в Махачкалу.

Сашка про Махачкалу ничего не понял, а переспрашивать не стал.

– Твоя вина, конечно, тоже есть, – продолжал Галкин, – но у зама по опере вдвое больше. Он, вообще-то, не имел никакого права тебя к секретным документам допускать. Так что вместе выкручиваться будем. Ему тоже шум-то ни к чему.

Через десять минут вернулись Давыдов и Сухоручко, зашли в кабинет, посмотрели на Зверева, остановились у распахнутого сейфа. Сухоручко что-то тихо говорил майору. Слов было не слышно. А ответы Давыдова, произнесенные раздраженным голосом, оказались слышны, хотя и отрывочно: …какая Махачкала, Дима? Ты что… когда одна бумажка пропадает… и то – акт составляй… не-е, нереально… А? Не-е… там были дела оперативной разработки. Там было – ой-ей-ей!

Но Сухоручко продолжал что-то говорить, шептать в ухо, размахивать руками. Голос Давыдова доносился все реже, отрицательные интонации исчезали. Спустя какое-то время он уже с интересом слушал капитана. Даже улыбнулся. Спустя еще пять минут они вместе вышли и скрылись в кабинете оперов.

– Ну, Саня, с тебя ящик водки, – облегченно сказал Галкин. – Замажет майор это дело. Но попотеть придется…

Зверев стоял бледный. Из туалета доносилось журчание воды в расколовшемся унитазе.

Потом Зверев вспоминал эту историю посмеиваясь. А тогда не до смеха было… Шуточки, понимаешь! Уничтожение совсекретных документов… А если бы этот случай получил огласку? О, если бы он получил огласку! Времена, конечно, уже не сталинские – сплошной либерализм, плюрализмы и где-то, по большому счету, пофигизм. Но тем не менее! Звездопад мог бы быть неслабый… и, соответственно, раздача благодарностей с вручением ценных подарков. Ну, слава Богу, обошлось. Хотя и пришлось повкалывать: писались липовые справки, агентурные сообщения и т.д. А за Зверевым на некоторое время закрепилось прозвище Герострат. Хорошо хоть не Унитаз…

Так и началась карьера опера.

Но зато – в сейфе порядок. И унитаз новый.

Высокий, симпатичный черноволосый парень сидел напротив Галкина и ныл:

– Ну, Семен Борисыч, ну мы же с вами… ну вы же…

– Ты мне еще про обрезание расскажи, – хмуро ответил Галкин. – Мы не в синагоге, и я не раввин, Лева, я – мент.

– Ну Семен Борисыч…

– Пошел вон, урод! – зло сказал Галкин. – И учти – в следующий раз…

Но парень уже не слушал. Он вскочил и бросился вон из кабинета. Семен устало помотал головой, помассировал затылок ладонью.

– А это что за фрукт был? – спросил Зверев.

– О, Саша! Это тот еще фрукт! Это Лева Караган. Неужто не слыхал?

– Нет, такой клички не слыхал.

– Ну, во-первых, не кличка, а прозвище. По крайности – погоняло… А во-вторых, Караган – это фамилия. Леву Карагана знают все. Ты пока работаешь мало, но погоди – еще узнаешь.

– А чем он так знаменит? – спросил Зверев, присаживаясь. Он только что вернулся из бани, где украли костюм и документы.

– Лева Караган, Александр Андреевич, случай, можно сказать, уникальный. Всего семнадцать лет прохвосту, а уже великий комбинатор. Вот ты, Саня, вчера деваху на Галере прихватил. Так?

– Ага. С польской косметикой.

– Она сразу в слезы и во всем призналась. Так?

– Да, молодая дуреха, пэтэушница. Месяц как из деревни, хотела, говорит, на колечко заработать… Расплакалась: больше не буду. Ну что с ней сделаешь? Попугал – и отпустил.

– Вот… А Лева не признается никогда и ни в чем. Но участвует во всем! Лева – везде! Лева в диапазоне от мошенничества до угона… и хрен прихватишь!

– Погоди, Семен, не сыпь мне соль на рану… Тебя послушать, так это Фантомас какой-то. Чего это его прихватить нельзя?

– Вот ты, Александр Андреич, и прихвати. Ежели будешь работать, то с Левой наверняка познакомишься. Гарантирую.

Так оно и вышло. Не прошло и недели, как Зверев познакомился с Левой Караганом. Лева бойко торговал макулатурными талонами на книги. Двадцать кэгэ макулатуры – один том бессмертного Мориса Дрюона. Всего два рубля! Подходим, граждане, приобретаем талоны… где вы наберете двадцать килограмм? Морис Дрюон в ассортименте. Жизнь и смерть королей… Таис Афинская в эротическом романе Ивана Ефремова! Два рубля, граждане. Всего два рубля…

Зверев прихватил Леву на Перинной линии Гостиного двора, напротив старого здания Государственной Думы… Пока довел до отделения, Караган скинул оставшиеся талоны. Рассчитывать на пострадавших тоже не приходилось – никто, в конце-то концов, не пострадал.

– Ну, Лева, что будем делать? – спросил Зверев.

– А че, Александр Андреич? Я ниче… Зверев уже и сам понял, что прихватить Леву не получится, уже поругал себя за наивность, но на всякий случай спросил:

– А кража-то, Лева?

– Не я, – сразу сказал Караган.

– А кто? – спросил Зверев, глядя в окно. Окно в своей клетушке он нарисовал сам. На плотном листе ватмана, оставшемся еще со студенческой поры, он нарисовал оконный переплет, шторки в горошек и зеленый луг с коровами.

Про кражу он спросил на авось. Краж было много, о причастности Левы Карагана к какой-либо из них Зверев, разумеется, не знал, но…

– А кто? – спросил он, глядя в окно. Коровы на лугу помахивали хвостами, отгоняя слепней.

– Александр Андреевич, – проникновенно сказал Лева, – я всегда рад помочь органам, но уж и вы…

– Ты сначала помоги, – перебил Зверев.

– Эх! – сказал Караган. – Была не была! Пусть меня жулики потом на ножи поставят, но вам, Александр Андреич, я помогу. Вы про московские бриллианты, что у народной артистки Фрумкиной украли, слышали?

– Конечно, – ответил Зверев, и сердце у него заныло. Корова на лугу подняла голову и посмотрела на Сашку большими томными глазами. Ни о каких бриллиантах народной артистки он, разумеется, ничего не слышал, но их блеск уже слепил.

– Сегодня в восемь часов их передадут бармену в баре ресторана «Кронверк».

Заныло у опера Зверева сердце, ох заныло! В огромных коровьих глазах заблестели брюлики народной артистки Фрумкиной.