Ангел в петле - Дмитрий Агалаков

Опуская глаза, девушка снисходительно покачала головой:

— Вы своего не упустите, это точно.

— Может быть, на ты?

— Ты своего не упустишь, — поднимая голову, девушка открыто взглянула на спутника. — Но вы мне нравитесь, Дима. Ты мне нравишься…

«Своего не упустишь…». «Барыши со шмоток — это, конечно, хорошо, — думал он, глядя в глаза девушки. — Но неужели нет вариантов получше? Ведь они должны быть! Где-то совсем рядом. Сейчас все по земле ходят, кажется, пустой, но под ногами-то — россыпи: золото-брильянты. И почти никто об этом не знает. Но только не он. Возьми лопату, копни! У кого власти побольше, через несколько лет на экскаваторах будут ездить, разгребать, обогащаться. Шмотки — нет, это ерунда на постном масле. Насмешка. Глупость. Надо найти лопату получше, приготовиться…»

— О чем ты думаешь? — спросила Катя.

— О вас. — Он улыбнулся. — Прости, о тебе.

Дома, поставив чемоданы и сумки на пол, Савинов сел на табурет в прихожей и оказался перед зеркалом. Мать, бесконечно обрадованная его приездом, гремела посудой на кухне. Она всегда переживала за него, пока он странствовал.

— Тебе супа полную тарелку? — спросила она оттуда. — А, Дима? — Мать вышла в переднике, с половником наперевес. — Чего не раздеваешься?.. Устал?

— Немного, — не сразу ответил он, разглядывая розовый шрам над правой бровью.

— Супа, спрашиваю, полную тарелку?

— Половинку.

— Почему?

— Обедал в ресторане. В вагон-ресторане.

— Опять впустую тратил деньги?

— Тратил.

Мать вздохнула:

— Ну что мне с тобой делать?

— Ничего.

— А котлеты — две?

— Две, — вздохнул он.

Этот шрам — точно печать. Да вот только чья? И к чему обязывает?..

— Ладно, раздевайся, мой руки, — уходя на кухню, настоятельно проговорила она.

Но он, продолжая смотреть в зеркало, едва расслышал мать. В нем, Диме Савинове по прозвищу Спортсмен, ворочался другой человек. Ему давно было неуютно в юношеской утробе. Он советовал и учил. Настаивал. Если что, мог садануть по печени, защемить артерию, вцепиться в желудок. Он был неудачником и теперь не хотел все повторить. Потому что ему обещали. Он верил этому обещанию. Требовал верить в другого себя. И ему это удавалось…

Мать негромко запела на кухне. А он, привалившись к стене, смотрел на себя и не мог оторвать от изображения глаз…

Так как же диссидентство и бессребреничество? Нет, ему это не сдалось! Теперь не сдалось. На рубеже веков и тысячелетий как все это будет выглядеть глупо и ничтожно! Когда фигуры будут расставлены по местам. Когда бывшие коммунисты, из мудрых, и новые демократы на ниве развивающегося капитализма найдут общий язык. Пока такие, как он, будут радоваться новоиспеченному строю, захлебываться свободой, драть глотку, что-то отстаивать, сложившие партбилеты чиновники усядутся на самые денежные места в стране. Завладеют нефтью и газом, банками. И что прикажете делать ему: знать обо всем, быть в курсе самых неправдоподобных курьезов и оставаться в стороне? Еще раз покричать, повопить, порадоваться за новое светлое будущее, — сделать свое солдатское дело, — а потом услышать пренебрежительное: «Отвали!» Так?!

«Нет, — точно оживая, стряхивая пелену с глаз, он отрицательно покачал головой. — Так дело не пойдет…» Все будет по-другому. И больше его не купить болтовней. Но откуда эта уверенность в нем, с каждым часом, минутой становящаяся все сильнее? Он чувствовал поддержку, чей-то локоть, плечо.

Того, кто смотрел на него из зеркала?.. Или кто, невидимый, стоял за его спиной?

— Дима, я наливаю суп! — призывно крикнула из кухни мать.

— Я слышу.

Савинов встал, снял плащ. Повесил на крючок кепи. Потянулся, расправил плечи.

— Я с собой коньяку прихватил! — громко сказал он. Усмехнулся своему отражению, подмигнул. — Бахнем по рюмочке, ма?

8

Сидя за столом ресторана, в удушливом табачном дыму, Савинов улыбался беспардонной напористости Петьки Тимошина.

— И как вас зовут, девочки?

За их столом, напротив, скромно приютились две девушки — блондинка и брюнетка.

— Людмилы, — ответила брюнетка за обеих.

— Что, обе — Людмилы? — удивился Тимошин.

— Обе, — ответила блондинка.

— И не шутите?

— Нет, — засмеялись в ответ девушки.

— Ты слышишь, Дмитрий? Они обе — Людмилы. Фантастика! И какой формат! Симпатишные, веселые. Что будете пить, Людмилы?

— Коктейль, — ответила брюнетка.

— И какой же?

— «Кровавую Мери».

— Обеим?

— Да, — ответили разом девушки.

И встретившись взглядами, вновь прыснули.

— Будет вам Мери. — Он уже возбужденно махал рукой. — Официант, две самых кровавых Мери!

Но Савинов не замечал — ни хорошеньких Людмил, ни своего приятеля. Он смотрел на столик в другом конце ресторана. Там сдержанно пировали трое молодых мужчин. Знакомая униформа — те самые серенькие костюмчики, галстучки. Правильные стрижки. Лицо одного из них, мордатого, с пухлой талией, было очень знакомо Савинову.

— Ты кого там увидел, призрака?

— Почти…

— Знаешь, — сбавляя голос, тихонько зашипел Тимошин, — я тебя бояться стал, когда ты вот такой.

— Какой?

— Когда призраков видишь, — он обернулся к девушкам, подмигнул им. И вновь потянулся к приятелю. — Пей поменьше. На тебя не только водка плохо действует, но и коньяк тоже. Запомни это. Даже вино сухое. Ты мне тогда что в поезде нес, помнишь? Перед сном. Когда я уши заткнул, чтобы тебя не слышать. А ведь слышал! Цитирую: «И страна, как подстреленная сука, будет подыхать на глазах у всего мира. Быстро будет подыхать, точно отрапортовала: пятилетку за год! Качественно будет подыхать, на совесть…»

— Я это говорил?

— А то нет!

Официантка принесла две «Кровавых Мери». Тимошин вновь обратился к девушкам.

— Самые кровавые, как и было обещано. Наслаждайтесь, Людочки-Людмилочки… Так вот я еще раз говорю тебе, Дима…

— Это же Кузин, — слушая его вполуха, сказал Савинов. — Женя Кузин.

— Какой еще Кузин? — нахмурился Тимошин.

— Евгений Платонович. Он на несколько классов старше нас учился. Подрабатывал еще пионервожатым…

— Был такой, припоминаю. Мерзкий типчик…

— Мерзкий-то мерзкий, да он меня как-то к себе звал…

— Куда к себе?

— На работу. Это курсе на четвертом универа было…

«Дмитрий, ты же умный мужик, — вспомнил Савинов встречу на улице. — Преподавать историю, конечно, благородно. Но, ты меня извини, это дело, как бы лучше выразиться-то? — для дураков. Заканчивай свое высшее, получай диплом и давай к нам, в комсомол. Ты по всем показателям подходишь. Говорить умеешь, спортсмен. Нам такие нужны». Он слушал его, кивал. А когда они расстались, шагов через десять процедил: «Кретин».

— Да куда он тебя звал, этот Платонович? Помощником пионервожатого?

— Что-то вроде того. Кажется, тогда он был вторым секретарем Ленинского райкома комсомола. Сейчас, может быть, уже первый.

— Так он тебя работать в комсомол звал?!

— Ага.

— Фу, гадость какая…

— Нет, ты не понимаешь, — Савинов уже хотел было сказать, что это сейчас Кузин — второй или первый секретарь райкома, а через пять лет он будет первым секретарем областной комсомольской организации, а чуть позже…

Отмахнувшись от него, Тимошин уже развлекал девушек болтовней. А перед глазами Савинова с экрана телевизора выступал первый секретарь ВЛКСМ области.

Он говорил: «Наша организация, не раздумывая, приняла все жизнеутверждающие идеи перестройки. И на вопрос, какой быть стране дальше, каждый член нашей организации с чистым сердцем ответит: “Новой, демократической, человечной!”». А еще несколькими годами позже на экране телевизора Евгений Платонович Кузин появится в роли нового персонажа. «Как генеральный директор “Нового социального банка”, — будет вальяжно говорить он, холеный, в двубортном костюме, пополневший, — я могу смело сказать нашим вкладчикам: вам не о чем беспокоиться, дамы и господа, мы денно и нощно стоим на страже ваших вкладов!». Приблизительно так. Кузинский банк в городе так и прозовут — «комсомольским», потому что осядет там большая часть денег областного ВЛКСМ, а все посты займут секретари, инструкторы и прочая челядь доживающей последние годы власти. Что Петька Тимошин? Расскажи об этом сейчас Кузину — в лицо рассмеется.

— А почему ваш друг такой молчаливый? — спросила брюнетка.

— Это он только сегодня такой задумчивый, — объяснил Петька. — Может, заболел?

— Эврика, — тихо проговорил Савинов и залпом выпил только что милостиво налитую Тимошиным рюмку коньяка. — Эврика! Я — гений, Петр… Гений.

— Заболел, если не хуже, — пристально поглядев на него, затем на девушек, проговорил Петька. — Вы лучше, девочки, подумайте, куда мы сегодня поедем? После ресторана.