«Классовая ненависть». Почему Маркс был не прав - Евгений Дюринг

не может остановиться на отрицании мира, но прежде всего должно уничтожить всякую фантастику. То, что затем остается, если не наталкивается на что-нибудь лучшее и действительное, неизбежно превращается в безусловный и безвыходный пессимизм.

Дела в этом отношении не были бы так плохи, если бы переходное время и его люди, в общем, были лучше. Они носили бы тогда в себе самих фонд и ручательство за наличность чего-то лучшего в целом вещей. Они лучше понимали бы прошлый мир и все бывшее, они были бы в силах искать более благородных принципов в основе бытия. Конечно, возникшее отсюда доверие имело бы корень в самих людях; но именно это обстоятельство и есть лучшее. В конце концов, ведь лучшие люди не могут, практически, рассчитывать в мире ни на кого, кроме подобных себе, т. е. опять-таки лишь на хороших людей. И этого довольно: все будет выглядеть тогда более удовлетворяющим образом. Дурные стороны истории будут рассматриваться как факты, полная мера дрянности которых стала ясной только позднейшему, проясненному сознанию; первоначально же, для непосредственных участников дурных дел, дрянность эта не была ясна субъективно в такой же мере. Таким образом, можно представить себе известное примирение с бытием и миром. Но здесь нужны доброе настроение и широко развитой разум, даже вообще необходима совершенно здоровая конституция человека, если имеется в виду заполнить тот пробел, который оставил после себя потерпевший крушение религионизм.

Я сейчас напоминаю о тягостях, связанных с разложением религии даже для наиболее просвещенных людей, для того чтобы показать, что должно происходить с необразованной или полуобразованной массой, когда она, в свой черед, бывает задета разлагающим религию просвещением. Просвещение до сих пор ведь останавливалось на полпути и приводило к самой вредной неустойчивости. У масс, при таких обстоятельствах, получается только безобразная смесь всяких бессодержательных или по-новому суеверных представлений. А что легче всего отправляется к черту, так это мораль, которую человек массы привык признавать лишь как нечто, связанное с религиозною санкцией. Вместе с санкцией исчезает, большей частью, и то, что она санкционировала; скудный же обрывок нравственности, остающийся, несмотря на то, и проявляющийся, как сила природы, не может удовлетворительно выполнить задачу социальной связи.

5. Еще худший вид приобретают общественные дела, когда от ненужного обществу религионизма мы обратимся к социальной и политической жизни, которую нельзя выкинуть за борт, как церковь или догму. То, что люди мыслят о мире или о каком-то вне-мире, может и должно определяться свободным сообщением идей, но не принудительным авторитетом. Дурные и ложные идеи чисто теоретического значения могут и должны быть заменены хорошими и верными, но так, чтобы сюда не примешивалось никакого насилия. Наоборот, именно только то и нужно, чтобы насилие, действовавшее здесь до сих пор и занимавшее привилегированное положение, было устранено фактически и исключено принципиально. Но иначе обстоит дело с поступками. Здесь наихудшим насилиям должны быть, по возможности, поставлены границы, или вдобавок их должно постигать возмездие, с вознаграждением потерпевшего. До тех пор, пока вообще существуют преступления, невозможно будет не реагировать на них принуждением. Кроме того, существуют положительные общие дела в сфере общественных отношений, которые должны выполняться коллективно, в форме организации, через посредство известным образом назначенных официальных лиц. Значит, уже обычная юридическая и политическая область полна необходимого принуждения, от которого нельзя отказаться, как это можно сделать в области религии и теории.

И если в этой сфере политических неизбежностей распространяется позорное разложение, причем господствующие сословия подпадают лености, бессилию или моральной испорченности, то порожденное этим замешательство проникает в глубину масс. Выгодная сторона процесса состоит здесь в том, что, как и при просвещении относительно религии, разрушается политическое суеверие, т. е. вера в святость органов господства. Но получается и соответственный вред, так как с разложением политических безумных представлений на смену им не появляется тотчас правильных воззрений на действительные необходимости. Именно в массах это политическое разложение, раз оно началось, действует вреднейшим образом, открывая простор самой дикой разнузданности; нередко даже оно осуждает массу на форменный разбой и грабеж как в законных, так и незаконных видах его.

Коль скоро обычное юридическое право скомпрометировано в высших слоях, то и в низших вместе с доверием к справедливости исчезает охота жить по справедливости. И без того там воровство, по крайней мере мелкое, слишком привычно, во всяком случае для нескольких процентов населения. Уже в «Курсе национальной и социальной экономии», а именно в третьем издании 1892 года, я указывал на распространенность полевого и лесного воровства. Города и фабричные округа дают аналогичные явления, вроде, например, покражи материалов. При подобных задатках, сколь бы мало в процентном отношении они ни проявлялись, масса, конечно, не может обнаружить особенной силы сопротивления порче, которой заражают весь народ верхи или демагоги. Следовательно, нечего удивляться гнилостному состоянию или появлению гнилости в массе. Наибольшее зло здесь в том, что портится, если не окончательно выедается порчей, правосознание старого стиля, раз оно не заменяется чем-нибудь высшим, более глубоко обоснованным. Переходная фаза – которая, впрочем, может продолжаться во всей своей красе достаточно долго, – несомненно, осуждена на отвратительное, зловонное, гнилостное брожение.

Понимая массу в более широком смысле и причисляя к ней крайние анормальные элементы, которые рекрутируются по большей части из высших опустившихся слоев и сословий, мы сможем объяснить себе бессмысленнейшие, самые беспутные продукты социального вырождения. Здесь дело больше, чем только соприкасается с разбоем: здесь приветствуется и практикуется убийство якобы в общественных интересах, но при самых сомнительных положениях. Этим я вовсе не хочу сказать, что всякое реагирующее насилие, – потому только, что оно насилие и несет с собой смерть, – всегда несправедливо. Нет! Наоборот, с несправедливым и наглым насилием может состязаться только справедливая и правотворящая противосила. Но только о влиянии этой идеи ведь вовсе нет и речи в беспутных выходках или разбойничествах. Скорее, именно сочетание тупости и разнузданности осуществляют эти, большей частью совершенно бесполезные, проступки. Низкое, часто с еврейской стороны исходящее, науськиванье и здесь опять-таки приводится в движение; оно оказывается почти правилом, раз только дело исследуют ближе и старательнее.

6. Круг литераторов, а именно запутавшееся социально писательство с его тщеславными выродками, принимает большое участие в заражении масс гнилостью. За исключением очень редких, отдельных добрых намерений, вся история социалистики в эпоху быстро прогрессирующего общественного разложения свидетельствует о том, что можно сделать в смысле внесения в сознание массы заблуждений и порчи. О содействующей порче беллетристике, которая вместо добрых нравов и разумного поведения является выразительницей как раз всего дурного, я упоминаю лишь мимоходом. Беллетристика теперь деморализует низшие классы, как прежде деморализовала преимущественно классы высшие. Если не считать совершенно единичных