Власть в тротиловом эквиваленте. Наследие царя Бориса - Михаил Полторанин

А мог ведь перепутать в суматохе дебатов — не приведи госпо­ди! Но на трибуну его не потянули. Все выступавшие были подобраны по особым лигачевским стандартам, как огурцы в супермаркетах.

Распахнулась дверь зала заседаний бюро и оттуда повели ко­лонну «поднакаченных» ораторов. С двух сторон колонну сопро­вождал строй синепогонников — это выглядело как конвой. Про­инструктированных рассадили на пяти отгороженных от всех ря­дах. Синепогонники остались в зале. Я пристроился на свободное место и вместе со всеми притих в ожидании.

Через какое-то время по рядам покатился шорох: «Ельцина привезли!» Так, наверное, катилось когда-то по Красной площа­ди: «Пугачева ведут!» Тут из боковой двери на сцену выплыло пар­тийное руководство страны — Горбачев, Лигачев, Зайков и Мед­ведев. Михаил Сергеевич вел под руку Ельцина, за другую руку первого секретаря поддерживал синепогонник. Все сели в прези­диум и поручили вести пленум второму секретарю горкома Юрию Белякову.

Несчастный Беляков! Его, приличного человека, сорвали из Свердловска с хорошего места, засунули в этот московский га­дюшник, где бюрократия относилась к Юрию Алексеевичу как к креатуре Ельцина и считала чужим. Он тащил на себе в послед­ние месяцы всю работу Бориса Николаевича, и теперь его выве­ли на эшафот распорядителем казни своего шефа. Не все выдер­живали высоковольтное напряжение партийных интриг, и вскоре Беляков ушел из жизни в возрасте пятьдесят с небольшим. А тут лигачевские шавки вручили ему список фамилий подготовленных выступающих — там были сплошь люди, которых Ельцин выгнал с работы. По этому списку Беляков весь вечер бубнил, не поднимая глаз: «Слово предоставляется... Слово предоставляется...»

Ни до, ни после этого я никогда не видел столько помоев, вы­литых на одного человека. Поднимались по списку из первых пяти рядов — и по бумажкам клеймили Ельцина. Он негодяй, он подо­нок (я не придумываю эти слова) и ходит с ножом, чтобы ударить партию в спину. Он утюжит руководящие кадры дорожным кат­ком. Он выгнал с работы за ничтожные взятки большого чиновни­ка, и тот стал приносить домой меньше денег, поэтому вынужден был выброситься в окошко. И так весь вечер. Досталось по пер­вое число и «Московской правде». Некоторые в зале не понима­ли, что сами разоблачают себя. Ельцин сидел с фиолетовыми губа­ми и опущенной головой, Поднимал ее, скосив удивленный взгляд на трибуну, когда кто-то предлагал судить его как преступника. Он помнил, как эти же люди еще недавно на пленумах говорили: по­везло Москве, что у нее есть Ельцин. И сейчас, наверное, скажи вдруг Горбачев: «Хватит! Мы доверяем вашему первому секрета­рю», и все пять первых рядов, порвав заготовленные тексты и рас­талкивая друг друга локтями, побегут к трибуне клясться в любви. Ведь принципы чиновников, насаженных на властную вертикаль, как на осиновый кол, были, есть и будут мягче куриного студня.

С лица Лигачева не сходило выражение торжества. Лицо Гор­бачева менялось по мере того, как нарастал поток помоев с три­буны. К концу пленума генсек сидел красный, задумчивый, устре­мив взгляд в дальнюю точку зала. И мне показалось, что мыслен­но он уже не здесь. Мысленно он видит, как точно так же когда-то партийные подхалимы топчут его. Топчут грубо, до хруста костей, не соблюдая приличий.

И покаянные слова своего политического крестника он поч­ти не слушал. Не слышать бы их и нам, переживающим за Ельци­на. Это был лепет морально раздавленного человека. Это было обращение к «Воруй-городу» с просьбой простить его за времен­но причиненные неудобства столичной мафии.

Ельцина увезли в больницу, а первым секретарем горкома сделали Льва Зайкова. К Москве он отношения не имел, родился в Туле. Но ближе к ночи лигачевские службы передали во все га­зеты по ТАССу биографию Зайкова, где, черным по белому было написано: родился в Москве. Да еще подчеркнули: обязатель­но дать в этой редакции. Деталь незначительная, но говорила о многом. Для рабочего люда столицы нет разницы, кто где родил­ся или крестился. А «Воруй-городу» из Кремля был подан сигнал: «Мы человеку даже документы подделали, чтобы его приняли за своего». А свой своему в этом городе, как ворон ворону...

Зайков принял мою отставку, но попросил какое-время еще поработать, пока в ЦК не подберут нового редактора. Пошли пустые дни, мы все выскребали из души, как грязь, впечатления от московского судилища. Академия общественных наук собрала как раз на семинар редакторов партийных и молодежных газет всех областей Советского Союза. Они захотели встретиться со мной — и как с редактором, и как с секретарем Союза журналистов СССР. Я приготовил выступление о жизни столицы и вышел было с ним перед коллегами. Но какое там! Они сказали: «Брось валять дура­ка! Расскажи, что тут за грохот вокруг имени Ельцина!» Его высту­пление на октябрьском пленуме так и осталось секретом, а гру­бая ругань по поводу Бориса Николаевича на московском поли­тическом шоу была опубликована повсеместно. Редактора хотели понять, почему такое бешенство номенклатуры на речь Ельцина. Не из-за пустяков же! Знали бы они, что именно из-за пустяков, что именно из-за больного самолюбия партийных вождей, заде­того только мизинцем. Но как Vimобъяснить?

Кровь из носу, но я должен достать стенограмму выступле­ния — чего тогда стоит работа в Москве! Такое коллективное ре­шение вынесли мои коллеги. Я загорелся вместе с ними, еще раз вспомнил перекошенные хари на московской трибуне и сказал: хорошо, буду стараться! Тем более, что редактора молодежных га­зет пообещали найти лазейки и напечатать текст. У них отноше­ния с комсомольским начальством либеральнее.

А дома я сел и задумался: что сейчас народ волнует больше всего? Да то же, что и нас в редакции. Кругом трескотня об успе­хах, а жизнь все хуже и хуже. И я стал писать. Болтовня о пере­стройке — это дымовая завеса, за которой прячутся истинные на­мерения высшей номенклатуры. Она не думает о людях, а только обустраивает свою жизнь. Вместо школ и детских садов, воздви­гает на берегу моря дворцы для себя. Вместо того, чтобы улуч­шать обеспечение народа, забирает у него последнее для своих спецраспределителей. Лигачев создал в ЦК удушающую атмосферу подхалимажа и лепит из Горбачева нового идола. Слово правды в партии под запретом. А именно партия доводит страну до ручки. И если партия не начнет внутри себя срочное очищение, народ вынесет ей приговор. И дальше в таком же духе почти на четыре страницы. Не ахти, какая смелость по сегодняшним временам, но пережимать тоже не стоило.

Этого не было в выступлении Ельцина. Но это рассчитывали от него услышать многие люди. Я знал, что стенограмму в ЦК мне никто не даст, да и не нужна она никому в том состоянии. И офор­мил свою писанину как выступление первого секретаря МГК. То­гда становится понятным взрыв бешенства в рядах номенклату­ры. Она сама играет без правил, как преступное формирование, и не заслуживает рыцарского отношения к ней. И в выступлении — все правда. Просто одна фамилия будет заменена на другую. А в общем, это теплый привет родному ЦК.

На ксероксе с друзьями мы изготовили больше ста экземп­ляров. Я передал их редактору молодежки из Казахстана Федору Игнатову, и он «одарил» ими коллег. Знаю, что выступление было опубликовано в прибалтийских газетах, на Украине и даже на Дальнем Востоке. Текст пошел по рукам. О Ельцине заговорили. Позже стали гулять по стране еще два или три «выступления». Бо­лее радикальные. А потом партократы спохватились и напечатали речь в журнале ЦК. Но ее-то народ и посчитал за подделку.

С женой Ельцина Наиной Иосифовной и мамой Клавдией Ва­сильевной мы поехали к нему в больницу на Мичуринке. Я поки­дал «Московскую правду», переходил политическим обозрева­телем в Агентство печати «Новости» (АПН) и хотел сказать про­щальное «спасибо» за совместную работу. Жена и мама Бориса Николаевича сделали свое дело и уехали. А мы остались одни. В центре холла журчал фонтан, мы сели на скамейке под декора­тивными пальмами. И долго говорили про жизнь.

Выглядел он получше — чувствовалось, что поправляется человек. И лицо у него стало злее, и кулаки сжимались чаще. Он о многом передумал здесь, на больничной койке, и, видимо, многое переосмыслил. В нем происходили заметные, качественные изме­нения. Вроде бы обсуждали постороннюю тему, вдруг он перево­дил разговор на партию — вихрь возбуждения рождался внутри него и поднимался вверх. Злость, если не сказать злоба, сипела сквозь стиснутые зубы, как пар из перегретого чайника.

На скамейке под пальмами, на свежие впечатления, я еще не готов был делать для себя какие-то выводы. Но вот мы прости­лись — я по дороге перебирал в памяти наш разговор, вспоминал выражение лица Бориса Николаевича и многое понял.

Именно на моих глазах, под пальмами, на скамейке, прохо­дил или продолжался процесс трансформации человека. Превра­щение партийной гусеницы в еще непонятное существо. Оболоч­ка красной гусеницы начала шелушиться, трескаться и осыпаться. Изнутри, как черные иголки, стали высовываться мокрые лапки — но что появится оттуда завтра, было еще непонятно ему самому.