Конец прекрасной эпохи - Иосиф Бродский

Октябрьская песня

V. S.

Чучело перепелкистоит на каминной полке.Старые часы, правильно стрекоча,радуют ввечеру смятые перепонки.Дерево за окном — пасмурная свеча.

Море четвертый день глухо гудит у дамбы.Отложи свою книгу, возьми иглу;штопай мое белье, не зажигая лампы:от золота волоссветло в углу.

Post aetatem nostram

А. Я. Сергееву

«Империя — страна для дураков».Движенье перекрыто по причинеприезда Императора. Толпатеснит легионеров, песни, крики;но паланкин закрыт. Объект любвине хочет быть объектом любопытства.

В пустой кофейне позади дворцабродяга-грек с небритым инвалидомиграют в домино. На скатертяхлежат отбросы уличного света,и отголоски ликованья мирношевелят шторы. Проигравший грексчитает драхмы; победитель проситяйцо вкрутую и щепотку соли.

В просторной спальне старый откупщикрассказывает молодой гетере,что видел Императора. Гетеране верит и хохочет. Таковыпрелюдии у них к любовным играм.

Изваянные в мраморе сатири нимфа смотрят в глубину бассейна,чья гладь покрыта лепестками роз.Наместник, босиком, собственноручнокровавит морду местному царюза трех голубок, угоревших в тесте(в момент разделки пирога взлетевших,но тотчас же попадавших на стол).Испорчен праздник, если не карьера.Царь молча извивается на мокромполу под мощным, жилистым коленомНаместника. Благоуханье розтуманит стены. Слуги безучастноглядят перед собой, как изваянья.Но в гладком камне отраженья нет.

В неверном свете северной луны,свернувшись у трубы дворцовой кухни,бродяга-грек в обнимку с кошкой смотрят,как два раба выносят из дверейтруп повара, завернутый в рогожу,и медленно спускаются к реке.Шуршит щебенка.Человек на крышестарается зажать кошачью пасть.

Покинутый мальчишкой брадобрейглядится молча в зеркало — должно быть,грустя о нем и начисто забывнамыленную голову клиента.«Наверно, мальчик больше не вернется».Тем временем клиент спокойно дремлети видит чисто греческие сны:с богами, с кифаредами, с борьбойв гимнасиях, где острый запах потащекочет ноздри.Снявшись с потолка,большая муха, сделав круг, садитсяна белую намыленную щекузаснувшего и, утопая в пене,как бедные пельтасты Ксенофонтав снегах армянских, медленно ползетчерез провалы, выступы, ущельяк вершине и, минуя жерло рта,взобраться норовит на кончик носа.

Грек открывает страшный черный глаз,и муха, взвыв от ужаса, взлетает.

Сухая послепраздничная ночь.Флаг в подворотне, схожий с конской мордой,жует губами воздух. Лабиринтпустынных улиц залит лунным светом:чудовище, должно быть, крепко спит.

Чем дальше от дворца, тем меньше статуйи луж. С фасадов исчезает лепка.И если дверь выходит на балкон,она закрыта. Видимо, и здесьночной покой спасают только стены.Звук собственных шагов вполне зловещи в то же время беззащитен; воздухуже пронизан рыбою: домакончаются.Но лунная дорогаструится дальше. Черная фелуккаее пересекает, словно кошка,и растворяется во тьме, дав знак,что дальше, собственно, идти не стоит.

В расклеенном на уличных щитах«Послании к властителям» известный,известный местный кифаред, кипянегодованьем, смело выступаетс призывом Императора убрать(на следующей строчке) с медных денег.

Толпа жестикулирует. Юнцы,седые старцы, зрелые мужчиныи знающие грамоте гетерыединогласно утверждают, что«такого прежде не было» — при этомне уточняя, именно чего«такого»:мужества или холуйства.

Поэзия, должно быть, состоитв отсутствии отчетливой границы.

Невероятно синий горизонт.Шуршание прибоя. Растянувшись,как ящерица в марте, на сухомгорячем камне, голый человеклущит ворованный миндаль. Поодальдва скованных между собой раба,собравшиеся, видно, искупаться,смеясь, друг другу помогают снятьсвое тряпье.Невероятно жарко;и грек сползает с камня, закативглаза, как две серебряные драхмыс изображеньем новых Диоскуров.

Прекрасная акустика! Строительнедаром вшей кормил семнадцать летна Лемносе. Акустика прекрасна.

День тоже восхитителен. Толпа,отлившаяся в форму стадиона,застыв и затаив дыханье, внемлет

той ругани, которой два бойцадруг друга осыпают на арене,чтоб, распалясь, схватиться за мечи.

Цель состязанья вовсе не в убийстве,но в справедливой и логичной смерти.Законы драмы переходят в спорт.

Акустика прекрасна. На трибунаходни мужчины. Солнце золотиткудлатых львов правительственной ложи.Весь стадион — одно большое ухо.

«Ты падаль!» — «Сам ты падаль». — «Мразь и падаль!»И тут Наместник, чье лицо подобногноящемуся вымени, смеется.

Прохладный полдень.Теряющийся где-то в облакахжелезный шпиль муниципальной башниявляется в одно и то же времягромоотводом, маяком и местомподъема государственного флага.Внутри же — размещается тюрьма.

Подсчитано когда-то, что обычно —в сатрапиях, во время фараонов,у мусульман, в эпоху христианства —сидело иль бывало казненопримерно шесть процентов населенья.Поэтому еще сто лет назаддед нынешнего цезаря задумалреформу правосудья. Отменивбезнравственный обычай смертной казни,он с помощью особого законате шесть процентов сократил до двух,обязанных сидеть в тюрьме, конечно,пожизненно. Не важно, совершил литы преступленье или невиновен;закон, по сути дела, как налог.Тогда-то и воздвигли эту Башню.

Слепящий блеск хромированной стали.На сорок третьем этаже пастух,лицо просунув сквозь иллюминатор,свою улыбку посылает внизпришедшей навестить его собаке.

Фонтан, изображающий дельфинав открытом море, совершенно сух.Вполне понятно: каменная рыбаспособна обойтись и без воды,как та — без рыбы, сделанной из камня.Таков вердикт третейского суда.Чьи приговоры отличает сухость.

Под белой колоннадою дворцана мраморных ступеньках кучка смуглыхвождей в измятых пестрых балахонахждет появленья своего царя,как брошенный на скатерти букет —заполненной водой стеклянной вазы.

Царь появляется. Вожди встаюти потрясают копьями. Улыбки,объятья, поцелуи. Царь слегкасмущен; но вот удобство смуглой кожи:на ней не так видны кровоподтеки.

Бродяга-грек зовет к себе мальца.«О чем они болтают?» — «Кто, вот эти?»«Ага». — «Благодарят его». — «За что?»Мальчишка поднимает ясный взгляд:«За новые законы против нищих».

Решетка, отделяющая льваот публики, в чугунном вариантевоспроизводит путаницу джунглей.

Мох. Капли металлической росы.Лиана, оплетающая лотос.

Природа имитируется с тойлюбовью, на которую способенлишь человек, которому не всеравно, где заблудиться: в чаще илив пустыне.

Атлет-легионер в блестящих латах,несущий стражу возле белой двери,из-за которой слышится журчанье,глядит в окно на проходящих женщин.Ему, торчащему здесь битый час,уже казаться начинает, будтоне разные красавицы внизупроходят мимо, но одна и та же.

Большая золотая буква М,украсившая дверь, по сути дела,лишь прописная по сравненью с той,огромной и пунцовой от натуги,согнувшейся за дверью над проточнойводою, дабы рассмотреть во всехподробностях свое отображенье.

В конце концов, проточная воданичуть не хуже скульпторов, все царствоизображеньем этим наводнивших.

Прозрачная, журчащая струя.Огромный, перевернутый Верзувий,над ней нависнув, медлит с изверженьем.

Все вообще теперь идет со скрипом.Империя похожа на триремув канале, для триремы слишком узком.Гребцы колотят веслами по суше,и камни сильно обдирают борт.Нет, не сказать, чтоб мы совсем застряли!Движенье есть, движенье происходит.Мы все-таки плывем. И нас никтоне обгоняет. Но, увы, как малопохоже это на былую скорость!И как тут не вздохнешь о временах,когда все шло довольно гладко.Гладко.

Светильник гаснет, и фитиль чадитуже в потемках. Тоненькая струйкавсплывает к потолку, чья белизнав кромешном мраке в первую минутусогласна на любую форму света.Пусть даже копоть.За окном всю ночьв неполотом саду шумит тяжелыйазийский ливень. Но рассудок — сух.Настолько сух, что, будучи охваченхолодным бледным пламенем объятья,воспламеняешься быстрей, чем листбумаги или старый хворост.

Но потолок не видит этой вспышки.

Ни копоти, ни пепла по себене оставляя, человек выходитв сырую темень и бредет к калитке.Но серебристый голос козодоявелит ему вернуться.Под дождемон, повинуясь, снова входит в кухнюи, снявши пояс, высыпает нажелезный стол оставшиеся драхмы.Затем выходит.Птица не кричит.

Задумав перейти границу, грекдостал вместительный мешок и послев кварталах возле рынка изловилдвенадцать кошек (почерней) и с этимскребущимся, мяукающим грузомон прибыл ночью в пограничный лес.

Луна светила, как она всегдав июле светит. Псы сторожевые,конечно, заливали все ущельетоскливым лаем: кошки пересталив мешке скандалить и почти притихли.И грек промолвил тихо: "В добрый час.

Афина, не оставь меня. Ступайпередо мной", — а про себя добавил:"На эту часть границы я кладувсего шесть кошек. Ни одною больше".Собака не взберется на сосну.Что до солдат — солдаты суеверны.

Все вышло лучшим образом. Луна,собаки, кошки, суеверье, сосны —весь механизм сработал. Он взобралсяна перевал. Но в миг, когда ужеодной ногой стоял в другой державе,он обнаружил то, что упустил:

оборотившись, он увидел море.

Оно лежало далеко внизу.В отличье от животных, человекуйти способен от того, что любит(чтоб только отличиться от животных!)Но, как слюна собачья, выдаютего животную природу слезы:

«О, Талласса!..»Но в этом скверном миренельзя торчать так долго на виду,на перевале, в лунном свете, еслине хочешь стать мишенью. Вскинув ношу,он осторожно стал спускаться вниз,в глубь континента; и вставал навстречу

еловый гребень вместо горизонта.

Перевод заглавия: После нашей эры.