Житие архиерейского служки - Виктор Шкловский

В нем видны были следы воспитания.

Говорил он с трудом, как бы вспоминая слова.

Почтительно пригласил он к себе преосвященство, на что архиерей изъявил согласие, зная, что посещения таковые обременяют епископский кошель, и не медью.

Утром поехали в село Касагова.

Церковь каменная, но в запущении и нечистоте.

Обеденный стол достаточен, но беспорядочен.

За столом Касагову подали двух жареных воробьев. Он изволил от одного откушать, запил вином и внезапно оказался пьяным.

Преосвященный пил мало и вел беседу, приличную доброму пастырю. Говорил преосвященный хорошо, даже с латынью, и за столом сидящие, запивая речь преосвященного хозяйским вином, почти прослезились.

Один Касагов не был ни тронут, ни напуган, ни весел, ни печален.

Кирилл был недоволен и приказал закладывать лошадей к отъезду.

Ему было скучно с этим невеселым пьяницей.

Касагов тут оживился, бросился к одному, к другому, просил остаться.

Преосвященный упрямился. Тогда гвардеец пал на колени и заговорил:

– Ежели ваше преосвященство у меня не заночуете, то я застрелюсь.

– Не надо, – ответил преосвященный и решил остаться.

Отужинав, архиерей лег спать. Хозяин, оживившись, тоже ушел куда-то.

Добрынин пошел в комнату Палладия.

Тут сидели Соколов с женою.

– Легок на помине, – встретили они Гавриила.

Молодая еще жена Соколова, взявши Гавриила за руку, сказала:

– Мне давно хотелось с тобой поговорить.

Сели вдвоем на канапе.

Соколов произнес весело:

– Смотри, господин молодчик, не сведи мою жену с ума!

На что Гавриил ответил с галантностью:

– Не извольте опасаться, мы на ваших глазах на этой софе кончим, что нам надобно будет.

И тут заговорила, улыбнувшись, госпожа Соколова:

– Родственник мой Касагов обращается в своевольствие. Собрал он полроты солдат, сам обучил их, жалует в чины, лакеев производит в камергеры и дает им разного цвета жилеты. Не было бы порицательно, если бы он употреблял солдат своих для одной забавы. Но он направляет их к обиде соседей и к притеснению людей беспомощных. Завел он себе гарем, и не из одних крепостных. Сего села поповна в гареме находится, и отец ее, по слухам, Касаговым истреблен, ибо неизвестно, куда он делся. Гарем этот сейчас переведен в другую деревню. Но уедет преосвященный – все начнется сначала, и сердце мое кровью обливается.

Добрынин не мог еще уловить становой струны этого чувствительного разговора и отвечал довольно вяло:

– Ваше рассуждение, сударыня, делает честь вашему сердцу. Однако же, судя по каждодневным зрелищам, многое в свете требует исправления. Но зло мира не может быть ни исправлено, ни оплакано.

Госпожа Соколова возразила с живостью:

– Не передал вам, очевидно, отец Палладий, что господин Касагов мне своим доводится. Свойство наше не близкое, но я единственная его наследница. Если бы Касагов был признан не в уме, то наследство это к нам придвинулось бы, и мы бедного нашего родственника, может быть, на пагубном пути его и остановили. Отец Палладий уже об этом заботится. Не возьмете ли вы на себя труд внушить преосвященному то, что вы от меня слышали?

– Согласен, – ответил Добрынин.

Тут из другого угла комнаты заговорил сам господин Соколов.

– Юноша, – сказал он, – я знаю, что трудящийся достоин пропитания.

Поутру трудящийся уже докладывал архиерею о касаговских похождениях и от себя прибавил, что болен хозяин любострастной болезнью и нужно бояться даже к нему прикосновения.

И другое прибавил Добрынин, по обыкновению архиерейских келейников.

– Не знаю, – сказал архиерей, – что мне с извергом делать: не отлучить ли его мне от православной церкви?

Но утром был подан кофе с хорошей закуской, а потом обед, и день оказался маленьким.

А вечером был сожжен фейерверк, и опять пили.

А на другое утро Касагов показал маневры своего отряда и ружейную стрельбу, и архиерей даже сам из окна экзерцициями этими отчасти командовал.

А потом был опять обед, и во время обеда палили из маленьких пушек беспрестанно. Потом хозяин одарил архиерея до чрезвычайности, а Добрынину подарил дорогое турецкое ружье и несколько золота.

Потом зазвонили колокола, и уехал архиерей, оставив Касагова с его отрядом и поповной.

Впрочем, четыре месяца спустя после отъезда архиерейского господин Касагов умер с поспешностью, наследство же получил не Соколов, а Самойлов, родственник Касагова. Соколов же получил в виде выкупа чин.

А куда делась поповна, нам неизвестно.

Господин Сафонов и легконогий грек, в одну главу соединенные

Люди, ездящие сейчас по всей стране в вагонах или над ней летающие, не могут даже представить себе удовольствия путешествия архиерейского.

Была у архиерея переписка с секунд-майором Сафоновым. Переписка была характера бранного: хотел Сафонов попа из своего села выгнать, а архиерей тому препятствовал.

Подъехали к дому обозом.

Хозяин вышел в халате телесного цвета и в туфлях.

Маленькая седая коса перетянута была шнурком на самом затылке этого почтенного помещика.

Архиерей поднялся с подушек и произнес голосом человека, после обеда и вина спавшего и проснувшегося с неприятностью:

– Ты что за человек?

– Я здешний хозяин, – отвечал старик.

– А почему ты осмелился написать ко мне на пакетах: «Его преосвященству отцу Кириллу», будто бы к своему попу? Лень тебе выписать архиерейский титул?

– Брось, батя, – ответил Сафонов, – ты мой отец, я твой сын, других титулов я не знаю.

Архиерей посмотрел на своего собеседника и произнес устало:

– А ладно, будь же мой сын, вот тебе мое отеческое благословение. – И слез со своего дормеза.

Стол у хозяина был восхитителен.

За столом сидел молодой сын хозяина, гвардейский офицер.

Пили много, пили здоровье друг друга и даже ссорились на языке французском.

Потом решили осмотреть погреб.

Погреб был тих, прохладен и сух.

Архиерей заметил, что в погребе висит образ какого-то святого.

– Страдает святость, – произнес архиерей, – в погребах и банях образов не вешают.

Хозяин молчал.

– Не вешают в погребах образов, – сказал епископ. – Вот велю я у тебя во всех бочонках дно вышибить.

Тогда закричал хозяин:

– Да знаешь ли ты, что я в доме господин? Ты меня имеешь власть вязать в церкви, а я вот тебя свяжу в своем погребе!

Епископ сперва опешил, а потом, примирившись с хозяином, пожелал даже обменяться с ним крестами. Но, в рассеянности взявши у хозяина золотой тяжелый крест, своего креста ему не дал, обещавши прислать впоследствии.

И дальше поехали тяжелые архиерейские подводы с неубывающим припасом, передвижные рога изобилия.

В дороге встретил епископа в Глуховском монастыре грек епископ Анатолий Мелес.

Епископ этот любил ходить в китайчатом халате на голое тело и босиком.

При входе в епископские покои встретили гости девушку, миловидную и раскрасневшуюся, быстро уходящую.

Грек встретил гостей радостно, шлепая босыми своими ногами.

– Очень рад другу, – сказал он. – Вы прибыли счастливо, вот я поправился, а меня только что трясла лихорадка.

– Как же, – ответил Кирилл, – мы ее только что, входя, встретили.

По приятном разговоре сперва обедали, а потом хотели звонить в колокола, но легконогий грек сказал:

– Я хоть и монах, но, священнодействуя в прошедшую против турок войну на хребтах корабельных, привык к пороху и пушечному грому, и потому в своей церкви велел я снять колокола и перелил их на пушки.

Сказавши эти слова, Анатолий Мелес махнул в окно платком, и пушки загремели.

Глава, содержащая неизвестные Гавриилу Добрынину сведения о епископе – греке Мелесе

Был Мелес не грек и не епископ.

В январе 1751 года греческий епископ Анатолий, по прозванию Мелес, прибыл в Москву, где вызван был в синодальную контору и здесь дал показание о себе, а также о цели своего путешествия. Показания были не добровольные.

Синодальный чиновник Мелесовы показания записал:

«От роду ему двадцать осьмой год; отец его Василий родился в Волохах, в городе Рая-Браилове, и, оттуда в прошлых давних годах выехав, ныне жительствует в Малой России, Переяславского полку, в местечке Золотоноше, в коем и он, Анатолий, рожден; а имя было, Анатолию, Алексий. И как он, Анатолий, стал приходить в возраст, тогда от оного своего отца отдан для обучения латинского и прочих диалектов в Киевскую академию, в коей он, Анатолий, и обучался по 1743 год и ходил до школы пиитики; ныне он, Анатолий, по-еврейски и по-немецки позабыл, а знает говорить и писать по-гречески и по-латыни. В 1743 же, с позволения означенного своего отца, он, Анатолий, поехал в вышеупомянутый волошский город Рая-Браилов. И, приехав в тот город, жил у родственников своих месяца с полтора и, уведомившись от них, что близ того города имеется благочестивый монастырь, именуемый Тристен, пошел в тот монастырь и жил в нем месяца с четыре».