Клетка и жизнь - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары

Здесь я хотел бы на самом деле поговорить не о спорте, а просто вспомнить о чем-то, кроме науки. (Кроме неизбежных лыжных прогулок, ЮМ был, кажется, самым неспортивным человеком из всех, кого я знал, и это меня очень утешало.)

Не стану утверждать, что я был очень близок с Васильевым и что мы часто обсуждали искусство и литературу. Но, как уже сказано, я восхищался им и поэтому запоминал каждое мелкое замечание, иногда обращенное не ко мне. Потом в Израиле и в других местах я прекрасно мог приятельствовать с людьми, ничего не зная об их литературных вкусах, да и читали они (если читали) совершенно другие книги, чем я. Но в те годы мне казалось важным, что человек думает о книгах, картинах, музыке, что ему нравится, а что нет. В тогдашних обстоятельствах это было чем-то вроде опознавательных знаков, способом отличить своего от чужого.

Юрий Маркович и здесь, как и в науке, не вписывался в стереотипы. Он не был эстетом и уж точно никогда не был снобом, подчеркивающим, что он любит не то, что обыкновенные люди. Он чувствовал искусство очень непосредственно и не стеснялся сказать, например, что ему понравился фильм «Чайковский» (советская мелодрама со Смоктуновским в главной роли). На самом деле, в русской музыке он Чайковскому предпочитал Мусоргского, как более оригинального и неподдельного. А в русской живописи предпочитал Сурикова Репину. Помню, как он слегка обиделся, когда один иностранный гость, взглянув на «Утро стрелецкой казни» в Третьяковской галерее, сказал (желая похвалить): «Это русский Давид». «Нет, он выше» (за точность цитаты не ручаюсь, но смысл помню). Из художников двадцатого века, к Дали и даже Пикассо, по-моему, был относительно равнодушен, но точно очень любил Шагала. Решительно не любил арт-нуво и всякого рода маньеризм. Любил опальных московских художников Бориса Биргера и Владимира Вейсберга.

В поэзии вкус ЮМ был в значительной степени сформирован общением с Надеждой Яковлевной Мандельштам. Стихи Мандельштама он знал наизусть, и я помню, как он поморщился, когда я неверно процитировал какую-то строчку. Но его любовь к стихам началась, конечно, много раньше знакомства с Надеждой Яковлевной. Рассказывал, что в юности у него была тетрадка со стихами советских поэтов, в частности Константина Симонова («Жди меня» и т. д.), которые он все тоже знал наизусть. Почитал Солженицына, как все в это время (особенно «Матренин двор»). С интересом он относился к Валентину Распутину и Василию Белову (о последнем я впервые от него услышал) и, кажется, продолжал ценить их раннюю прозу, даже когда эти писатели стали демонстративно антисемитскими. ЮМ заметил и полюбил прозу Константина Воробьева, которого мало кто теперь помнит, восхищался его повестью «Тетка Егориха», в названии которой выговаривал «рь» как «й» (кстати, я недавно прочитал у небезызвестного Д. Быкова, что Воробьев, на его взгляд, замечательный писатель). Не понимал прозы Цветаевой, считая ее манерной, и часто повторял, что «Доктор Живаго» много ниже пастернаковских стихов. Из потока литературы, появившейся в конце восьмидесятых, особенно ценил Василия Гроссмана («Жизнь и судьба», «Все течет»). Любил Галича и восхищался последними песнями Окуджавы («Римская империя времени упадка…»), искренне симпатизировал и Веронике Долиной, а позднее и Тимуру Шаову. Оценил Жванецкого раньше многих других. Кажется, первым из нас заметил Игоря Иртеньева (стихотворение «Я, Москва, в тебе родился», напечатанное в какой-то газете). Но Пригов, пожалуй, был для него слегка чересчур.

Перечитывая этот кусок, я подумал, что во многом ЮМ был типичным российским интеллигентом старого закала. Но никому не пришло бы в голову сказать, что он в чем-то мог быть несовременным! Васильев с его замечательными лингвистическими способностями свободно читал по-английски и получал от этого большое удовольствие. И это были не только Шекспир или другие классики (помню, как он однажды вдруг прочитал наизусть несколько байроновских четверостиший). В портфеле Юрия Марковича почти всегда оказывался неизвестно каким образом добытый роман какого-нибудь самого современного американского или английского автора, обычно в бумажной обложке (paperback), который он с увлечением и обычно очень быстро прочитывал, а потом пересказывал и комментировал на наших лабораторных чаепитиях. Так что он не только не был старомодным, а был, наверное, самым литературно продвинутым из тех, кого я знал. Помню разговоры про Набокова и Фолкнера. От ЮМ я впервые услышал об американо-еврейских классиках Филипе Роте и Исааке Башевисе-Зингере (его он, конечно, читал по-английски, а не на идише), а также про роман «Супружеские пары» (Couples) Джона Апдайка, который в СССР не переводили из-за превышения допустимого уровня секса. В этой связи ЮМ объяснял, что сексуальные сцены в современной литературе выполняют ту же функцию, что описания природы у Тургенева.

Кроме такого, в общем, безобидного чтения, у Васильева были заветные английские книжки, которые были тогда политически небезопасны. В первую очередь, это, конечно, Джордж Оруэлл — Animal Farm и «1984», великие произведения, несомненно, сильно повлиявшие на него. Но тут, пожалуй, я остановлюсь. Я понимаю, что несколько увлекся и перегрузил этот текст относительно мелкими подробностями, но мне они дороги и помогают помнить Юрия Марковича.

Литературный процесс

Чтобы не обманывать ожиданий, опишу, как технически мы работали вместе. Скажу сразу, весь текст был написан Юрием Марковичем. После того, как мы написали план, моей функцией было подбирать литературу к соответствующим главам. Компьютеров, напомню, тогда еще не было. В кабинет Юрия Марковича я входил, нагруженный большой стопкой журналов из институтской библиотеки и копиями статей, сделанными в Библиотеке Ленина. Часто приходилось копировать и журналы из библиотеки Онкоцентра, поскольку домой их уносить не разрешалось. Это делалось в режимном копировальном отделе, за железной дверью, куда простым сотрудникам вроде меня вход был воспрещен. Но помогал лабораторный спирт.

Вооруженный журналами с закладками в нужных местах, я рассказывал ЮМ, что прочитал. Разумеется, это был не доклад, а разговор; ЮМ часто меня останавливал, выяснял детали, мы вместе обсуждали прочитанное. В отличие от предыдущих книг Васильева, посвященных в значительной степени изложению его собственных исследований, «Цитоскелет» был задуман как продвинутый, но все же учебник. Поэтому нам пришлось выучить какие-то новые вещи, что было, конечно, одной из важных мотиваций для всего этого предприятия. Никто не мог сравниться с ЮМ в умении