Домик на краю земли - Генри Бестон

Многосложная цветовая гамма схлынула с моря и дюн, словно отлив; сначала ее тона будто обмелели, все еще не собираясь сдавать позиций; затем почти внезапно исчезли в течение одной серой недели, по крайней мере так мне показалось. Тепло оставило волны, зима принесла штормы, стремительный ветер, лед, проливные дожди. Первый снег выпал в начале ноября на рассвете, положившем начало тусклым, промозглым дням. Накануне я написал письмо, собираясь отправить его с патрульным Береговой охраны, проходившим обычно мимо «Полубака» в южном направлении ровно в семь, однако прозевал его; приветливая вспышка фонаря не ответила на мой зов с вершины дюны, где я стоял, вглядываясь в темноту, окутывающую пляж. Не пожелав просиживать допоздна в ожидании очередного полночного патруля, я вышел из дома и оставил записку на контрольном пункте с просьбой разбудить меня и забрать письмо, когда последний патрульный будет проходить утром.

Примерно в половине шестого меня разбудил топот и стук в дверь; вошел Джон Блад — высокий, светловолосый житель Нью-Йорка, одетый в бушлат, застегнутый наглухо, и форменное кепи, плотно натянутое на уши.

«Привет, Джон. Спасибо, что заглянул. Как там, на улице?» «Идет снег. Думаю, пришла зима», — задумчиво сказал он. Мы немного поболтали, я отдал письмо, и он вышел за дверь навстречу едва брезжущему рассвету, ветру и снегопаду.

Мой огонь погас, внутри «Полубака» было сыро и холодно, но я держал дрова наготове, и вскоре пламя снова потрескивало в камине. В течение всей зимы с вечера я заготовлял ведро щепы и мелкого плавника специально на утро и начинал день с фейерверка в камине. Пляшущие в нем высокие языки пламени быстро наполняли комнату теплом.

Свет вкрадчиво проникал в этот мир, но появился он не с востока, как обычно, а лился из смутного ниоткуда. Свет непонятного свойства: прибывая, он не становился ярче. Шквалы со снегом от норд-веста проносились над камышами и дюнами, словно не собираясь «приземляться» посреди унылого ландшафта, и торопились далее в сторону угрюмого, серо-зеленого ледяного моря. Пока я стоял так, наблюдая за происходящим вокруг, откуда-то из-за топей появилось с полдюжины чаек. Эти птицы обожают бурную погоду и имеют обыкновение появляться над бурунами почти немедленно, стоит облакам закрыть солнце хотя бы на миг.

В этой впечатляющей природной картине словно проявляется суть шторма: буруны и чайки…

Ветер не давал передышки снегу, летящему над пляжем, и я видел, как он загонял в буруны небольшие снежные смерчи; снег скапливался в ямках следов, оставленных на песке ногами патрульных, задерживаясь с подветренной кромки, словно мелом отмечая их цепочку на пустынном пляже. Снег, мятущийся в воздухе, обладал особыми свойствами, характерными для Северной Атлантики и прибрежной части Кейп-Кода, — состоял из кристаллических льдинок. Случайно взглянув на север, я увидел, что огонь маяка Нозет продолжает сверкать и вращаться, но в следующее мгновение он обратился в отдаленное матовое пятнышко, задымленное штормом, а затем погас. Согласно астрономическому ежегоднику, взошло солнце. Так началась на Кейп-Коде зима, самая суровая за последние пятьдесят лет, отмеченная сильными штормами и нагонами воды, шестью кораблекрушениями и потерей многих человеческих жизней.

Этим декабрьским утром солнце завершило свое путешествие на юг. Оно карабкалось вверх над белым неистовством волн, скрывающим отмели Орлинса, и странно серебрилось на фоне бледного неба.

В подобное утро первобытные люди, наверно, отправлялись в холмы для того, чтобы выплакать там свою скорбь блеклому божеству, упросить его вернуться в их поля и леса. Наверное, индейцы из племени нозет исполняли когда-то ритуальные танцы на этих топких берегах, и такой же норд-вест разносил по округе монотонный ритм барабанов.

Наступило утро, вполне подходящее для изучения повадок зимы. Длинная песчаная стена, зажатая между холодной синевой моря и топкими равнинами, выглядела белее окружающего ландшафта, так как отмирающие травы дюн не красновато-бурые, как в низинах, а золотистые. Насыщенная и многотоновая зелень травы, совсем недавно волновавшаяся под теплым зюйд-вестом наподобие дикой пшеницы, потускнела, а сама трава свалялась в клубки, напоминающие сжатые кулачки, откуда торчали, словно пучочки побелевших проволочек, лишь отдельные стебли, покрытые мильдью.

Снизу наступает песок. Иссохшие травы больше не защищают пески, и зимние штормы добрались до обнаженного тела дюн. Повсюду, вверх и вниз по поверхностям склонов и вершин, перемещаются потоки песка. Направление этого движения зависит от направления ветра, однако в основном оно происходит в сторону океана, потому что зимой преобладают норд-весты. Кое-где ползущий песок засыпал траву настолько глубоко, что наружу торчат только сухие наконечники пик. В другом месте, вдоль кромки дюн, обращенных внутрь полуострова, ветер начисто оголил растения. Переплетенные корни и стебли трепещут в потоках воздуха. То тут, то там среди мертвой, поблекшей травы попадаются крохотные, словно заблудшие, пятна снега, оставленного штормовыми зарядами, налетавшими две недели назад. Непонятно почему подобные горстки снега остаются нетронутыми по целым неделям и имеют вид забытых, неведомых предметов.

Я рассказал о перемещении поверхностного песка, однако суть работы зимы в дюнах скорее сводится к его умиротворению и закреплению. Солнце уже не в состоянии высушить песок: он насытился влагой снаружи и на глубине, утратил сыпучесть, набрал вес и утвердился. Отпечатки ног, летом стираемые с поверхности пляжа за четверть часа, теперь остаются нетронутыми в защищенных местах сутками и неделями. Зима изменила цветовую гамму природы. С ее лица исчезли теплые золотистые оттенки, на смену пришли серебристо-серые тона, не отвечающие радостными отблесками на заигрывание солнца.

Жизнь замерла, словно оцепенев в холодном воздухе и тяжелом, инертном песке. Попрятались насекомые. Исчезло фантастическое разнообразие следов, прочерченных и тисненных кузнечиками, мухами, жуками, а также пауками во время их таинственных, многотрудных похождений. Мир обеднел без этих письмен. Триллионы безответных созданий — ползающих и жужжащих, созданных природой ради исполнения неведомых целей, быть может, для удовлетворения ее непонятной прихоти создать тот или иной звук или изысканный цветовой оттенок, — где они сейчас, где их пристанище в этом огромном мире, совершенно безмолвном, если не считать грохота прибоя или свиста ветра? Незаполненная тишина наводит меня на мысль о нашей неблагодарности насекомым за творимую ими великую естественную симфонию звуков, которая дополняет картину природы. Действительно, мы до того привыкли к ее звучанию, что она не привлекает нашего сознательного внимания Однако все эти крохотные скрипки, запрятанные в траве, сверчковые свирели, миниатюрные флейты — не правда ли, как они несказанно прелестны, особенно когда отчетливо слышны летней лунной ночью? Меня восхищает движение насекомых, заполняющих ландшафт своим мельканием, бесчисленным появлением и исчезновением, прыжками и взлетами, высвеченными солнцем, отраженным в их крохотных крыльях. Они исчезли без следа, без остатка, однако их присутствие ощущается — триллионы, триллионы крохотных яичек, запрятанных в траве, болотном перегное, песке, тщательно выдавленных из трепетной материнской плоти, надежно укрытых и запечатанных, ожидающих вместе со стремительно несущейся Землей возрожденного Солнца.

Я больше не нахожу тропинок, протоптанных крохотными лапками и ножками, оснащенными крючочками и наделенными собственными ритмами движений, механикой ходьбы и бега. Скунсы задерживаются на побережье до тех пор, пока не пойман и не съеден последний кузнечик, парализованный холодом. Теперь же эти зверьки лежат в оцепенении в своих подземных логовах, сократив ритм биения сердца до минимума. Они не роют нор в дюнах. Мудрый инстинкт предупреждает их об опасности обвалов, который может подстеречь их во время мирного сна в песчаных жилищах.

И действительно, в ноябре я наблюдал за переселением скунсов со склонов дюн на надежную почву равнин. Холм, стоящий неподалеку от дюн, весь изрыт их зимними квартирами.

В течение зимы я дважды встречался с одичавшим домашним котом, охотившимся вдоль кромки топей, и заметил, насколько первороднее стали его повадки. Кот крадучись пробирался куда-то, прижимаясь брюхом к траве, словно пантера. Это был огромный коричневый зверь с длинным мехом и диким, необычайно глупым выражением морды. Мне показалось, что он выслеживал болотных жаворонков, кормившихся в солончаковых лугах. Однажды я нашел на песке следы оленьих копыт, однако о самом олене и его злоключениях посреди окрестных болот расскажу позднее.