Прокол (сборник) - Валд Фэлсберг

«Пли!» — прозвучала команда. И мы плили. На всю. Без перебою несколько секунд. Пока магазины не опустели. Будка скосилась.

После оказалось, что их там было только двое. Судя по массе. Ничто не изменилось бы, если б собственно моей пули в той каше не было бы.

Да и не была, полагаю. Я не умел стрелять.

Другие тоже не умели…

Сейчас можно было бы вежливо прекратить этот бестолковый разговор, но что-то не даёт это сделать. Я даже не спрашиваю, как его зовут. И не говорю, как меня — это он, видимо, знает. Мне всё равно. Даже трудно сказать, что же меня всё-таки интересует.

— Вы боитесь смерти, — чужак заявляет. Умник! Ей-богу, я не настолько духовен, чтоб за эту прописную истину обидеться. Как бы бестактно не звучали слова чужака — в моём-то положении.

— Вы стали писать лет пять спустя. Про секс, про боль, про смерть. Это — ваши темы. О том, что не суждено, и том, что неизбежно.

— В свинстве с вами не посоревнуешься, — я восвояси обращаюсь к супу. Пофиг! Смерть неизбежна, так же как общение с мелкими людишками. Если с первым мы миримся, то уж с последним подавно.

— Но вы ещё ни разу не писали о ком-нибудь, кто что-нибудь решил, — он не останавливается. — Поэтому и говорю: напишите обо мне!

— Решил? — Весьма неожиданное слово в данном контексте. — И что же вы решили, если не секрет? Обуздали свою импотенцию?

— Нет. Скорее уж то, остальное, — навязчивый тип мило улыбается. — Я натравил боль на смерть. Пусть дерутся! — он самодовольно булькает. — А я тем временем втихаря наслаждаюсь жизнью. Уж послушайте, вам может пригодиться!

Однажды в юности мне пришлось лежать в больнице. После операции носовой перегородки.

Мой нос уже не сильно заявлял о себе, я днём даже тайком покидал больницу, но ночью был вынужден возвращаться в эту камеру мучений.

Слева от меня лежал самоубийца, по пьяни не сумевший выбрать правильную высоту опоры для оружия. Мужик поставил карабин на стул, вжал ствол в подбородок и… Поза оказалась неправильной, голова слишком откинута… Пуля сорвала часть языка и через переносицу между глаз вырвалась наружу. Так вот этот человек там лежал, и у меня до сих пор нет представления о том, каково же на самом деле было его лицо. Ночами он тяжело стонал. Днями — меньше. Кажется, днём ему иногда удавалось уснуть.

Сосед справа выпил кислоты. Он спокойно разлёживался, приоткрыв черные, гнойные губы посреди рыжей щетины и порой трясся в приступах мокрого кашля. Харки выстреливались вверх из пластмассовой трубки на шее — его единственного дыхательного отверстия. Он никогда не стонал. Дырка в горле находилась ниже голосовых связок.

Без толку валяясь в постели, я поймал себя на совершенно необоснованном чувстве вины. Мои сопалатники были совершенно одни в своем несчастье. Мне казалось, кто-нибудь должен был бы днями и ночами хотя бы сидеть с ними, что-то говорить, как-то развлекать. Но никто к ним не приходил. Я даже толком не знал, на каких языках они говорили. Если говорили бы… Персонал их регулярно прибирал как этаких комнатных растений.

Помочь я не мог. Им. И тогда я принялся за полную чушь. Старался помочь себе. Кажется абсурд, но иначе это не назовёшь: человек, отличающийся от других, всегда обзаводится комплексами.

Я попытался вообразить себя в их роли. Испытать их страдания.

Начал с кислотоглотателя. В его роль было легче вжиться. Переднюю сторону его головы хотя бы можно было назвать лицом: в ней были глаза, выражение…

Весь день напролёт я следил за поведением соседа. Как только он каким-нибудь движением или кашлем напомнил о себе, я точно воспроизводил положение его тела, расслаблял глазные линзы, позволяя картине свободно расплыться, и сосредотачивал всю свою волю на нём. Повторял про себя: «Отдай мне свою боль! Отдай! Отдай мне…»

И представьте — удалось! Днём попытки не увенчались, но уже первой ночью под утро — зачёт. Меня разбудил особо свирепый приступ кашля в соседней постели. После недолгого, удачного сосредотачивания мне стало не хватать воздуха, я покраснел, пялил глаза и неопределённо шевелил руками. Рот был набит чёрным налетом; боль была не острой, но особо отвратительной: тупое нытьё наряду с почёсыванием в языке и внутри щёк. Что-то очень застоявшееся, что нужно было бы пошевелить или почесать, но никак не добраться. Грудь мучительно разрывал кашель, не приносящий ни малейшего облегчения, ибо раздражение рождалось в горле, докуда дыхание вообще не доходило. В ноздри замывало мерзкую вонь — как бы гнилью, как бы трупом, как бы нечищенными зубами… Я говорю «замывало», потому что так это ощущал. Не было бы правильно сказать, чтоб, например, ударило в нос. Я же не мог вдыхать носом: воздух по трубочке прорывался непосредственно в горло, создавая в трахее неприятное, острое ощущение холода. В нос же воздух вмывало лишь то или иное резкое движение.

Не знаю, сколько я терпел эти мучения. Постепенно кашель унялся, глотка сама по себе достигла какого-то облегчающего компромисса, и ощущения кислотоглота отступили от меня.

Я вспрыгнул в кровати и оглянулся на окружающих. Никто моих конвульсий не заметил. И сосед, кажется, спал, как ни в чём не бывало.

Потом мне не так скоро опять удалось вжиться в кислотоглота. В перерывах между неудачными попытками я осмысливал, что же объективно представляет собой это явление, которое субъективно я ощущал сяк. Что-то и понял. Во-первых, ясно, что моё тело не кашляет и мои несуществующие раны не сочатся. С другой стороны, при утренней поверке врач выяснил, что для пациента эта ночь прошла легко. Ну ни фига себе! Я б так не сказал. Меня стало осенивать, но с выводами я ещё не торопился.

Перешёл к карабинеру. Уловил момент, когда он тяжело стонал, и провёл все необходимые телесные и ментальные действия, дабы перекачать его боль в себя. Удачно. Моя голова взбухла и стала болезненно пульсировать. Мучительнее всего ныл пень языка, так плотно заполнивший глубины горла, что порой вызывал рвотный рефлекс. Притом любое пошевеление этого остатка делало тупое пульсирование жищно режущим.

И переносица меня не баловала. Веки, брови — всё настолько затёкшее, что казалось — глазные яблоки счас превратятся в груши и тонким концом врежутся в мозг. Признаться, карабинеру следовало завидовать ещё меньше, чем кислотоглоту. Он был и значительно свежее. В смысле, травмирован недавно. Он даже на миг притушил во мне желание… Да…

Вы ведь тоже знаете это самочувствие: поскорее бы пришёл тот момент — миг спустя, день спустя, а настоящий, в свою очередь, прошел. Эту мысль можно осознанно выразить словами или ощутить только подсознанием, но она имеет место. Выкинуть маленький кусок из непрерывной нитки своей жизни. Отпустить эту нитку, чтоб перехватить чуть дальше. Вы вообще знаете, что такое жизнь?

Чужой уставился в меня горящим взглядом.

— Понятия не имею! — я настолько же горячо отзываюсь. Терпеть ненавижу всяких толкователей смысла жизни.

— Жизнь — это то, что мы ощущаем. В твоём восприятии твоя жизнь — совсем другое, нежели, скажем, в моём восприятии твоя жизнь. Вижу, ты намного младше меня. Но я не думаю, что ты прожил жизнь, короче моей. Редко кто живёт столь короткую жизнь, как я. Да… — он испытывает на вкус свою мысль и пламенно продолжает. Слова сыпятся как из оперного либретто; похоже, даже застанным на очке хлопец смог бы их успешно озвучить. — Жизнь состоит из стоящих житья моментов — тех происшествий, что не занимают место на прямой времени, ибо измеряются другими дименсиями. И отрезков между ними — существования, самого по себе не представляющего никакой ценности, единственная задача которого — связать вместе те моменты житья, и единственная дименсия — время. Скука. Чем больше ты жил, тем короче пройденный жизненный путь. Чем больше скучал, тем дольше. Как это вам?

— Я в восторге.

— Вот видите, — мой сарказм в него не попадает. — Чем меньше у человека, что вспоминать, тем давнее кажется каждое событие, от которого его отделяет тёмное течение времени. Чем наполненнее время, тем проще по последовательным событиям, как по лестнице, добраться до раннейшего детства, до дальнейшего будущего. Заметь: тот, у кого…

— У вас много чего вспоминать?

— Нехватки нет.

— Ваша жизнь была очень богатой?

— Безусловно. И не потому, что было больше чего жить, чем у остальных. Жизнь богата у того, у кого она такова, невзирая на то, каковой она кажется другим. У того, кто живёт все те моменты, через которые растяпа перескальзывает, не рубая, что всё это стóит житья. То, насколько длинна твоя жизнь, зависит от тебя, не от жизни. Чем больше ты живёшь, тем короче прошлое и будущее. Оба — короткие и толстые. А настоящее — огромное, круглое…