Культурные истоки французской революции - Шартье Роже

Формирование публики

Преобразование публики в некую инстанцию, приговоры которой имеют большую силу, чем приговоры, вынесенные официальными судебными органами, происходит в несколько этапов. Рассмотрим два примера. Обратимся к судебным документам в собственном смысле слова, а именно к докладным запискам, которые начиная с 1770 года адвокаты и тяжущиеся стороны публикуют в большом количестве. Мальзерб в своем выступлении 1775 года, направленном против судейских чиновников, которые, осуждая публику, считали, что ей «не пристало брать на себя роль судьи судов», встает на ее защиту. Он пишет: «По сути своей Правосудие во Франции носит публичный характер. Все дела обсуждаются в открытых заседаниях; и призывать публику в свидетели посредством издания докладных записок означает всего лишь расширять аудиторию, пришедшую на слушание дела»{52}. Во всех случаях речь идет о том, чтобы представить на суд публики дело, разбирающееся в судебном учреждении. Чтобы превратить единичную тяжбу, разрешающую спор между двумя частными лицами, тяжбу, где члены суда удаляются на совещание и выносят решение при закрытых дверях, в публичное обсуждение, задача которого — выяснение истины и открытое вынесение окончательного приговора, нужно соблюдать определенные правила.

Самое главное — показать типичность судебного дела и его значение для общества. Таков план, предлагаемый адвокатом Лакретелем: «Всякое частное дело, которое вызывает соображения общего порядка, дело, которое может привлечь пристальное внимание публики, должно рассматриваться как важное событие, где свидетелем, заслуживающим наибольшего доверия, выступает опыт, где общественное мнение употребляет все свое влияние». В соответствии с этим планом Лакретель, судя по отзывам современников, и поступает. Вот что пишет его восторженный поклонник: «Он не замыкается в тесных рамках заурядного дела, он встает над законами различных правительств; его занимают только важные для всех последствия: всякий частный случай, стоит ему взяться за дело, превращается в вопрос государственного значения». Отказ знатного дворянина платить по долгам кредиторам, не имеющим дворянского звания, — отличный предлог поговорить о несправедливости привилегий, а самоуправное заключение бретонского дворянина в тюрьму — прекрасный повод осудить королевский указ о заточении в тюрьму без суда и следствия{53}.

Чтобы привлечь внимание публики, необходимо выполнить еще два условия. Во-первых, надо снять покров тайны с судебного разбирательства, используя все возможности печатного слова: следовательно, докладные записки надо издавать большими тиражами (не менее 3000 экземпляров, лучше 6000, иногда 10 000 и даже больше) и продавать по доступной цене, а то и вовсе распространять бесплатно. Во-вторых, надо изъясняться не канцелярским стилем, каким принято составлять официальные бумаги, а литературным языком, который ориентируется на жанры, имеющие успех, и придает рассказу мелодраматическую окраску, либо излагать события от первого лица, выставляя напоказ свое «я» и сообщая таким образом судебной речи достоверность, в духе современной литературы. Обобщение частного, обнародование секретного, «литературизация» речи — вот средства, которые позволяют адвокатам апеллировать к общественному мнению и объявлять себя при этом его полномочными представителями.

Прежде частных лиц связывали с королем отношения непосредственные, доверительные, совершенно особые, король был гарантом и хранителем семейных тайн; теперь эти отношения уступили место отношениям совсем другого рода: люди стали выставлять частные разногласия на всеобщее обозрение{54}. С этой точки зрения докладные записки являются оборотной стороной указов о заточении в тюрьму без суда и следствия, которые король издавал в ответ на просьбы семейств, пытавшихся положить конец распущенности нравов, пятнающей их честь: то, что королевские указы скрывают, записки выносят на суд, то могущество, которое дает указам неограниченная власть короля, записки надеются получить благодаря поддержке общественного мнения, те скандалы, которые королевские указы стараются замять, записки делают предметом обсуждения. «Политизация частной жизни», таким образом, явилась плодом процесса «приватизации», который служил основой для возникновения нового общественного пространства, позволив личности постепенно добиться самостоятельности и освободиться от власти государства.

Публика становится арбитром и в критике произведений искусства. Начиная с 1737 года, когда Салоны превращаются в регулярные мероприятия, собирающие множество посетителей, право на эстетическую оценку, до тех пор принадлежавшее узкому кругу, который обладал на нее монопольным правом (Королевская Академия живописи и скульптуры, аристократические кружки и духовные объединения, коллекционеры произведений искусства и торговцы картинами), переходит к смешанной и многочисленной публике, которая выносит свои суждения о картинах, вывешиваемых в Квадратной гостиной Лувра (Салоне). В этом случае превращение толпы посетителей выставок в ценителей и судей произведений искусства также происходит не без труда. Как пишет Томас Кроу, для тех, кто выступал против прежних авторитетов, отстаивая вкусы и потребности новых зрителей, главным вопросом был следующий: «Каким образом зрительская масса (an audience) оказалась способной превратиться в публику (a public), то есть в сообщество, которое диктует законы художественной деятельности и оценивает ее плоды? Зрители (the audience) являются конкретным воплощением публики, но не тождественны ей [...]. Публика с четко очерченными контурами и ясно выраженной волей рождается благодаря усилиям тех, кто желает эту волю выразить; с того момента, когда достаточное число зрителей начинает верить выразителям мнения публики, эта последняя обретает возможность оказывать решающее воздействие на художественное творчество»{55}.

Академия, знатоки живописи, сами художники всячески противились превращению зрителей в публику. Тем не менее это превращение произошло, чему в первую очередь способствовали статьи независимых критиков, часто анонимные, порой подписанные вымышленным именем, число которых возросло после 1770-х годов; у статей этих было гораздо больше читателей, чем у обзоров Дидро, которые предназначались исключительно для подписчиков «Литературной корреспонденции» Мельхиора Гримма[9]. Подобно тому, как публика, призываемая в качестве арбитра, обретала в адвокатах, предававших гласности докладные записки, выразителей своего мнения, тот, кто считался эталоном вкуса в живописи, обретал в критиках, признававших его законодателем в области эстетики, своих первых толкователей.

Несмотря на то, что общественное мнение определяется как концептуальное понятие и выражается не в социологических терминах (а может быть, именно по этой причине), ссылками на него пестрят речи представителей различных сословий — политиков, чиновников, судейских; в течение последних двух-трех десятилетий Старого порядка оно действует как мощное орудие осуждения или узаконения того или иного института. Действительно, общественное мнение укрепляет авторитет всех тех, кто, утверждая, что признает только его приговоры, самим этим заявлением ставит себя в положение глашатая его суждений. Именно благодаря тому, что литераторы как объединенная, просвещенная, суверенная публика задавали тон общественному мнению, они смогли стать, как пишет Токвиль, «самыми влиятельными политиками». Всеобъемлющая по самой своей природе публика должна включать в себя всех людей, но на самом деле не все люди способны к критическому применению разума. Общественное пространство, неподвластное государю, таким образом, не имеет ничего общего с переменчивыми мнениями и слепыми чувствами толпы. Хорошо видно, что публика и народ — не одно и то же, и со времен Мальзерба до эпохи Канта граница между публикой и народом совпадает с границей между теми, кто умеет воспринимать и создавать письменное слово, и теми, кто этого не умеет.