Ментальность в зеркале языка. Некоторые базовые мировоззренческие концепты французов и русских - Мария Голованивская

Формирование каждого из данных лексических ареалов имеет свою историю, несет на себе следы различных эпох. Практически для каждой группы понятий существовали свои вехи – совпадающие с вехами формирования французского менталитета. Так, например, представление о высших силах было сформировано эклектически, на основе различных дохристианских и раннехристианских концептов, еще в средние века. Все слова этой группы – одни из самых ранних заимствований во французский язык, а процесс формирования их абстрактного значения не выходил за рамки старофранцузского периода. Так, providence заимствовано из латыни в XII веке с современным значением, sort с конкретным значением существует с X века, а с абстрактным, хотя и несколько отличающимся от современного (магическое действие негативного свойства), – с XI-го. С XIII века это слово становится синонимом слова destin. Destin заимствуется из латыни с современным значением в XII веке, равно как и destinée, fortune заимствуются из латыни в XII веке с современным значением. Danger приобретает современный смысл к XIV веку, hasard получает абстрагированный смысл к XIII веку, правда со значением неудача, bien существует в современном значении с X века, mal – с IX-го, vérité со значением мнение, соответствующее реальному положению вещей употребляется с X века и т. д.

Группа слов, описывающая когнитивную сферу, находится в прямой зависимости от развития наук и, в первую очередь, философии. Идентификация этих понятий связана с отрывом от обыденной жизни и отражает потребность их идентификации в абстрактном значении. Соответственно, формирование абстрактных значений этих слов происходит значительно позже, в XVII–XVIII веках, и определение их значений зачастую связывается с именами конкретных философов. Так, например, появление абстрактного значения у слова raison датируется XVIII веком и связано с философией эпохи Просвещения и кантианством. Raisonnement в абстрактном значении (операция перехода от одного суждения к другому с целью получения вывода) употребляется с XVII века, pensée и idée, а также conclusion – тоже с XVII-го, философское значение condition устанавливается только с XVIII века. Отметим, что установившиеся несколько веков тому назад значения этих слов практически не изменились и активно существуют в современном языке.

Лексика, описывающая эмоциональную сферу, неоднородна в том, что касается фиксации значения целого смыслового поля. Представление о базовых эмоциях, присущих человеку биологически, сформировалось изначально, представление же об эмоциях, принятых в социуме, происходило по мере развития культурной рефлексии. Так, например, joie или peur в современном значении встречаются в ранних текстах, a obsession в абстрактном значении употребляется с XVI века со значением «состояние человека, одолеваемого демонами»; современное значение появляется лишь в постклассическую эпоху и дополняется в XIX веке специальным медицинским значением. Слово amour, обозначавшее и просто дружбу, и страсть с эротическим гетеросексуальным компонентом, и куртуазную любовь, меняло свое значение до XVII века в зависимости от эпохи и среды. Слово antise стало употребляться абстрактно и обозначать эмоциональное состояние лишь с начала XIX века под влиянием английских фантастических романов и дополнило свое значение, как и очень многие слова из этой группы, с появлением фрейдизма, влияющего на понимание значения тех или иных слов, обозначающих эмоции, также и в настоящее время.

Следует отметить, что именно XVII и XVIII века во многом определили современный облик словаря, связанного с описанием эмоций, когнитивных состояний и социальных терминов. В частности, у Доза читаем: «Классический язык изощрялся в обогащении словаря для лучшего выражения чувств, притом небезуспешно: утонченное общество, салоны, академии, вкус к анализу, успехи картезианства, так же как стремление к порядку в обществе и умонастроении: XVIII век продолжал дело обогащения языка, опираясь на более рационалистическую и научную ориентацию» (6. С. 207).

Мы хотели бы отметить, что выбранные нами лексические ареалы не связаны исключительно с различными временными рамками формирования значений, хотя изучение сосуществования в современном языковом сознании менталитетов различных эпох представляется крайне интересным для наших целей.

Погрешность исследования

Исследования менталитета, основанные на объективных данных, то есть на данных языка и особенно лексико-семантической его стороны – тонкая и изощренная процедура, во многом напоминающая хождение по минному полю. Прежде всего, потому что язык гибок и многомерен, и находящиеся в его поле факты подлежат множественному толкованию. В когнитивной лингвистике считается доказанным, что если в языке нет понятия, то нет его и в менталитете, а для того, чтобы понятие возникло, то есть для того, чтобы его можно было признать существующим, у него в языке должно появиться имя (41). Из этого тезиса возникает соблазн, прямиком ведущий к минному полю – обнаруживать лакуны (плохо переводимые на другой язык слова), запреты на сочетаемость и отсюда сразу делать вывод: нет слова, нет понятия, перед нами специфическая черта. И это верная логика для первооткрывателей, судьба которых, как правило, трагична. Открыв новую цивилизацию, они нередко принимали один континент за другой, печально заканчивая дни в желудках аборигенов. Но дальше приходили их последователи, уточняли координаты, укрощали аборигенов… Будущие исследователи ответят на вопрос, что следует из факта полного отсутствия того или иного понятия в другом языке в виде одного слова, с возможностью описательного выражения; что означает ситуация, когда слова в двух языках похожи по смыслу, как например, сыр и fromage, да вот только выглядит этот продукт по-разному, и едят его в разных ситуациях. Очевидно, им же, последователям, предстоит ответить на вопрос, как квалифицировать случаи, когда вроде бы в языке есть запрет, и в другом языке так, как мы хотим, сказать нельзя: ну например, и правда нет во французском языке слова «балалайка», а в русском – нет слов «экспейпизм» или «дауншифтинг», но в заимствованном виде они уже появились и зацвели на иностранных харчах пышным цветом. Границы между нормой, классикой и живым пластом языка, игра слов, входящая в обиход на годы, а потом бесследно исчезающая, новые слова – все эти вопросы перед нами стоят. Но в нашем случае задача – консервативно описать центр, зоны максимального проявления сущности, оставляя периферию другим исследователям.

Наши погрешности, а также разочарование после опровержения некоторых из приводимых в книге утверждений могут проистекать и из других источников. Прежде всего, словари, в том числе французские и даже отличающиеся небывалым уровнем лексикографической культуры, зачастую противоречат друг другу, в особенности в том, что касается значений и употребления абстрактной лексики. Так, например, Dictionnaire historique de la langue française (Dictionnaires Le Robert, Paris, 1992), анализируя историю понятия sagesse, утверждает, что слово устарело для обозначения целомудрия и нравственного начала и что оно употребляется теперь применительно к детям, а также для обозначения спокойных и послушных действий. Le Petit Robert последнего выпуска никак не разделяет этой точки зрения, утверждая в целом обратное. Обращение к информантам в этом случае лишь запутает дело, поскольку непременно будут высказаны еще третья и четвертая точки зрения. Мы в нашем исследовании столкнулись с подобной ситуацией и в более принципиальном случае, когда пытались выяснить, существует ли во французском языке столь же активное, как и в русском, понятие «доброты», столь же глобальное и столь же обиходное. Русское понятие не вызывало у нас сомнений, контексты типа нужно/не нужно делать добро, он очень добрый, следует/не следует отвечать добром на зло, он добрее, чем его брат, добро должно победить зло, добро должно уметь защищаться частотны и однозначно характеризуют соответствующие установки русского сознания. Данные словарей и опрос информантов убедил нас в специфичности этого русского понятия, связанного не с отсутствием соответствующих французских эквивалентов (la bonté, le bien) и пр., а с заложенным в эти эквиваленты отличием значения (об этом понятии и сопоставлении его с русским эквивалентом см. соответствующую главу этой книги). Различия казались крайне существенными, ряд переводов с вышеперечисленными фразами вызывал симптоматические затруднения. Значение русской фразы, взятой из одной театроведческой статьи: «Театр Брехта настраивает на добро», – всякий раз требовало долгих и напрасных разъяснений, фраза elle est bonne со всеобщего согласия означала скорее: «Она простовата», нежели «Она – добрая», пока, наконец, не обнаружился некий информант, перечеркнувший все предыдущие построения и давший только что приведенной французской фразе объяснение, практически в точности совпадающее с русским представлением о доброте. Что это значит? Что из этого следует? Каким образом должен в этом случае действовать исследователь? Главное, что, видимо, следует определить в такой ситуации – что на самом деле является языковым фактом и где его можно отыскать в чистом виде.