Урок - Борис Лазаревский

— Приедет летом, поживёт и сам всё увидит, — радостно повторилось в его ушах.

И он думал:

«Значит, то, что я летом буду в Знаменском — вопрос решённый. Значит, теперь надолго, а может быть и на всю жизнь я для них свой человек»…

Вошла Анюта и убрала самовар; локтем она нечаянно задела по плечу Константина Ивановича, и он этого не заметил.

Мысли текли всё также сладко: «Умышленно или неумышленно она написала „приходи“, а не „приходите“? Так ли она ласково относится ко мне, как смотрят её глаза? А может, на Брусенцова она смотрит ещё ласковее»… От этой мысли стало вдруг жарко.

Когда на другой день Константин Иванович снова шёл на урок, то думал, что вторая половина года пройдёт ещё симпатичнее, потому что теперь Дина для него не просто ученица, а существо, ради счастья видеть которое каждый день только и стоит жить на свете. Нужно непременно держать себя так, чтобы никто, решительно никто не мог догадаться, как она ему дорога.

Занятия пошли как будто хуже, но это легко объяснялось, — после деревенской жизни и Дине, и Леночке трудно было заставить себя учиться регулярно.

Как-то в классную вошла Ольга Павловна, и Лена в её присутствии сказала:

— Какой вы право, Константин Иванович! Дине, небойсь, рассказываете историю целый час, а мне — сказали несколько слов о Троянской войне, да и кончено.

Он сильно покраснел, но сейчас же нашёлся и ответил:

— Вы скорее запоминаете всё, что вам говоришь…

— Очень приятно, — отчеканила Лена.

— Леночка, так нельзя отвечать. Константин Иванович лучше знает, которой из вас, как и что нужно объяснять, — сказала Ольга Павловна.

Лицо её было серьёзно и даже строго как и тон голоса.

Но Константину Ивановичу послышалась насмешка по его адресу. Он покраснел ещё сильнее и в этот вечер ушёл домой раньше обыкновенного.

С каждым днём он вёл себя иначе. В столовой он старался не садиться рядом с Диной, чтобы кто-нибудь не заметил, как приятна ему её близость. В присутствии Ольги Павловны он иногда не совсем справедливо выговаривал Дине за её рассеянность, и опять только для того, чтобы нельзя было подумать, что она ему дороже всего на свете. Дина слушала эти замечания совсем равнодушно. А Константин Иванович думал: «Бедная, милая, прости, но что же делать, — это необходимо». От всех этих уловок в итоге получалась усталость.

Время бежало теперь быстро. Константину Ивановичу казалось иногда, что всего несколько дней назад он ходил на вокзал встречать Ореховых, между тем, на следующей неделе уже начиналась масляная. Часто на душе бывало нехорошо от сознания, что за пять месяцев по курсу почти не пройдено и половины. На дворе стояла слякоть, и поскрёбыванье лопаток дворников напоминало, что уже скоро весна, а там и Знаменское, — за лето можно будет наверстать пропущенное зимою. В понедельник Ольга Павловна взяла ложу в оперу и пригласила и Константина Ивановича.

Шёл «Евгений Онегин». И баритон, и тенор были выдающиеся певцы. Особенно сильное впечатление произвела ария Ленского перед дуэлью. Начал оркестр и вдруг стих. Виолончель простонала что-то грустное, ей так же печально и коротко ответили валторны, точно сказали: «Да, это так». Потом запели сразу все скрипки. Видно было из-за барьера, как поднимались и опускались их смычки.

Весь театр притих, когда вступил полный тоски человеческий голос.

   Куда, куда, куда вы удалились,   Весны моей златые дни…

У Дины глаза были влажны. Золотой медальон на её розовой кофточке то подымался, то опускался.

«Как она сильно чувствует, как она сильно чувствует, — думал Константин Иванович, — вот Лене всё равно, — только брови нахмурила, и видно, что ни на секунду не забыла, что всё это происходит не в жизни, а на сцене».

Из театра ехали в больших четырёхместных санях. Константин Иванович и Леночка сидели на передней скамейке. Иногда сани очень потряхивало, и его колени чуть прикасались к коленям сидевшей против Дины. Неполная луна ярко освещала милое, спокойное лицо. Изредка её закруглённые ресницы вздрагивали. Морозило. От ридикюля Ольги Павловны чуть пахло кожей и духами.

Мало-помалу страх, что могут заметить его любовь к Дине, расплылся. Иногда даже хотелось, чтобы Ольга Павловна сама подумала о возможности этой любви. Случая с кофточкой больше не повторялось, и ничто не волновало. На душе было чисто. Как-то после урока Константином Ивановичем овладело особенно хорошее расположение духа, и ему захотелось рассказать Дине и Леночке, что он думает о их жизни.

Он говорил о том, что на них как на девушках богатых и образованных лежит нравственная обязанность думать о счастье крестьян, — небогатых и необразованных. Он говорил, что в первый раз видит семью, где барыши так искренно любят и народ, и природу, и всей душою стремятся поскорее из города. Он говорил, что когда они войдут в настоящую жизнь, то уже будет новое, хорошее время, и все классы общества будут любить своего ближнего, как это сказано в Евангелии.

Любовь Петровна с восторгом глядела на него и после каждой фразы кивала головой. Леночка тоже была серьёзна, потом вздохнула и сказала:

— Да, у нас хорошо. Когда приедете, тогда сами увидите мужиков, и поля, и липовую аллею, и Федьку, и Томку, — всё увидите…

Дина машинально рисовала на промокательной бумаге лошадиную голову.

Хорошее бодрое настроение не оставило Константина Ивановича и тогда, когда он вернулся домой.

«Наверное, и она чувствует, как дорога мне. Она должна быть моей женой! Я никому не дам её и никому её позволю её развратить. Я научу её, как нужно жить… Это моё первое чувство, и потому самое серьёзное. Никогда и никого я не полюблю больше, чем её. Каждый человек — кузнец своего счастья… Если идти к цели искренно, честно и смело, то идеал жизни осуществить легко. Погибают только трусы», — сладко плыло в его голове.

XI

В это время Дина и Леночка тоже раздевались и собирались спать.

— Кальнишевский был умнее и лучше объяснял арифметику, — сказала Лена, нагнулась и одним движением расстегнула на ботинке пуговицы, так что одна из них оторвалась и покатилась по полу.

Дина ничего не ответила и только тряхнула головой вперёд, чтобы волосы рассыпались, потом чуть повернула всё личико набок и стала расчёсывать их гребешком.

— Этот Константин Иванович как будто немного странный, — продолжала Лена, — говорит о том, как хорошо, что мы любим природу, а сам не видал ни нашего сада, ни лошадей, ни мужиков…

— Ты ничего не понимаешь, — сказала Дина и опять тряхнула головой. — Он хорошо объясняет словесность и историю, — долго говорит, и тогда можно сидеть не двигаясь, и думать о Знаменском, о чём хочешь… А Кальнишевский два-три слова сказал и сейчас начинает спрашивать, будто дёргает. И злюка он…

— Всё-таки Смирнов очень странный.

— По-твоему странный, а вот и мама говорит, что он гораздо симпатичнее Зиновия.

— А я сама слышала, как папа говорил, что лучшего учителя, чем Зиновий Григорьевич и желать нельзя.

— Мало ли что…

— Папа знает, что говорит.

— Он знает, а ты — глупышка.

Лена обиделась. Раздевшись окончательно, она юркнула под одеяло, потом вскочила, торопливо перекрестила подушку и снова укрылась.

Дина легла ещё нескоро и долго шёпотом молилась Богу.

Вошла Любовь Петровна в белой кофточке и юбке, худая-худая. Она поставила на умывальник кружечку с зубной щёткой, затем подошла и поцеловала Лену. Дина лениво подставила ей свою щёчку, обождала пока дверь снова затворится, а потом подошла и повернула кнопку электрической лампочки. Сквозь верхнюю часть ставни сейчас же пробился широкий зеленоватый лунный луч и заиграл на противоположной стене.

— Лена.

— Что?

— Я не буду зажигать ночника, и так светло.

— Как хочешь… Не мешай, я уже сплю.

Лена перевернулась на другой бок и глубоко вздохнула. В комнате было очень тепло. Пахло бельём и зубным эликсиром. Дина грузно легла на постель и закрылась до подбородка плюшевым одеялом. Она любила ночь и полное одиночество, когда кругом было совсем тихо.

Теперь мысли её сразу перелетели в Знаменское и к Брусенцову…

Когда Брусенцов был гимназистом восьмого класса, Дине было десять лет. Здороваясь с нею, он важно расшаркивался и, улыбаясь, говорил: «А вот и моя невеста пришла». И это ей было смешно, а Брусенцов казался совсем взрослым, он уже курил, и у него пробивались усы. В следующем году, летом, умер от удара его отец, старый генерал, и оттого, что Брусенцов стал самостоятельным хозяином и уже носил коротенький студенческий китель, он точно сделался ещё старше.

Проводить время с двоюродным братом, кадетом Юшей, было гораздо интереснее. Юша умел делать смешные рожи и мог так лаять по-собачьи, что вводил в заблуждение настоящих собак.