Рассказы - Мария Киселёва

Нюрка сегодня что-то не приходила, и стало тоскливо. Вот тебе раз! Немудреная такая девчонка, семи годов ей нету, и молчит все больше, стесняется. А без нее скучно. Она умеет слушать тихо-тихо, даже то, что уже знает, она умеет удивляться тому, чему никто не удивляется. Она умеет и смотреть. Долго, внимательно, и как Володя плетет плетку-семихвостку, и как ползет по сучку зеленая гусеница. Ей все интересно. И с ней интересно.

Нюрка, приходи!

Николка в затруднении

Сначала Николка совсем приуныл. Неужели сюда никто не приедет? Из ребят, конечно. Так и пробудешь с этой бестолкухой. Все она путает или забывает. И белобрысая тоже. Вчера прибежала, хлоп-хлоп глазами:

— Наша Топка ощенилась!

У Николки что-то прыгнуло в груди. На всякий случай он сказал:

— Врешь. Он и не думал. Он — пес.

— Ощенилась. Я сама видела. Я подошла…

— Видела?

— Видела. Я же подошла…

Николка слетел с крыльца и понесся через двор.

— Топка, Топка! — почему-то не своим голосом позвал он у будки.

Толка не спеша вылез, глянул на пустые Николкины руки и лениво свернулся.

В груди опять что-то прыгнуло, только вниз, но Николка все же заглянул в будку.

— Где же ощенилась? — спросил он уже своим голосом. Опять сначала хлоп-хлоп, потом сказала:

— Вот тут, на спине. Я подошла, а она ощенилась… дубом.

— Фу, бестолкуха! О-ще-ти-ни-лась. Дыбом. Тьфу! Ну как с ней водиться?

А ведь мама говорила: «Скучать на даче не будешь, Николка. Хорошая девочка есть». А звать ее Ия. Прямо смех. Сроду не слыхал. Когда она подошла потом, уже после Топки, Николка нарочно спросил:

— Как тебя звать?

— Иечка.

— Что за яичко? — искренне удивился Николка.

— Не яичко. Иечка. И-и-я.

— И я? — Николка ткнул себя в грудь.

— Да не ты. И-и-я.

— И ты? — громче закричал Николка. Он решил, не жалея горла, громче вопрошать дальше: — И мы? И вы? — Но вдруг услышал:

— Бестолкуха.

Нет, она, кажется, ничего. Разговаривать можно. И даже, пожалуй, водиться.

Что это не выходит никто? Не видят разве, что утро? Даже куры встали давно. Вон ходят со своими младенцами, грудными цыплятами.

— Да куры-то всегда раньше всех встают, — сказала Нина бабушка, — а уж особо, если с цыплятами. Ну и мы тоже все поднялись, скоро выйдем.

Действительно, Ия тут же появилась… Облизала сметанные губы и доложила:

— Меня бабушка блинами почтовала.

Николка усмехнулся. Опять такая же.

— Раз почтовала, то конвертами, открытками… — со зла придумал он. — Ты сколько съела?

— Три… конверта.

Николка дернул плечом. Ладно, будет водиться.

Надо накопать червей для цыплят. Николка видел, как два цыпленка тянули каждый к себе одного червяка. Он решил накопать им целую кучу. Пусть наедятся, если их родители, куры-петухи, об этом не заботятся.

Ямок было уже четыре, червя ни одного, когда подошла Ия. Что это с ней? Лицо не то испуганное, не то еще какое…

— У меня секрет, — сказала она и сжала губы.

— Какой?

— Не скажу, — и опять сжала губы, чтобы этот секрет, наверно, не вылез у нее изо рта.

— Да не надо. Ерунда небось. Опять чего-нибудь напутала.

— И нет. Не ерунда. И мама знает, — проговорила Ия, прикрыв рот ладонью. Видно, секрет в самом деле так и рвался у нее наружу. Николка забыл про червей.

— А я сегодня буду в бинокль смотреть…

— Дашь мне?

— Не дам. Ты мне не говоришь…

— Я скажу, — живо сдалась Ия, но губ еще не разжимала.

— А мне и не надо. Буду смотреть…

— Дай мне. Скажу секрет. Интересный, — странным шепотом пообещала Ия.

У Николки маленькие мурашечки заерзали по спине.

— Ладно, дам, — сказал он быстро. — Говори.

Ия с трудом проглотила слюну, отняла руку ото рта и тем же шепотом сообщила:

— У меня… зуб выпал!

— Фу, бестолкуха! Да я же это сразу увидел. Только ты рот открыла.

Ия растерянно моргала белыми ресницами и опять придерживала губы рукой.

— Шекрет, — передразнил Николка. — Шепелявая стала. Кому нужен такой шекрет. Да не держи ты свою дырку от зуба. Не денется никуда.

Бестолкуха и есть бестолкуха. Больше ничего и не скажешь. Нечего с ней и водиться.

Иина бабушка уселась на низкой скамеечке:

— Цып-цып-цып! А у Иечки зубок выпал. Ма-ахонький. Цып-цып! Ты не видел? Покажи, Иечка.

Да что они все с этим зубом? Ну и семья! Событие какое! Да у Николки уж сколько выпадало, он их бросал, и все. Ия держала на ладони свой зуб. Курам на смех, как говорят, цыплятам даже. С гречневое зернышко, не больше.

— Да это что, — сказал Николка. — Ты видала настоящий зуб? Вот такой. — Он прочертил на вытянутой руке дальше ладони.

— Батюшки! У кого же такой зуб? — спросила бабушка.

— У меня. Да нет, у кашалота. Что вы так смотрите? Есть такие киты.

— На что же нам такой зуб. Цып-цып-цып! Нам махонький надо. Кши, не лезь. Мы не киты.

— Думаешь, вру, да? Думаешь, вру? — допрашивал Николка ни в чем не повинную Ию. — Идем покажу.

Из ящика под кроватью Николка достал еще ящик, а из него коробку. А уж из нее…

— На, гляди. Вру, да?

— Какой ро-ог! — сказала Ия и приставила его ко лбу.

— Да не рог! Тьфу ты! Говорю же, зуб кашалота. Это вот настоящий, не стыдно показать.

Зуб, правда, был пустой внутри и больше походил на рог.

— А что ты с ним делаешь? — спросила Ия.

— Да ничего. Это тебе не игрушка. Редкая вещь. Поняла? Храню с другими ценностями.

Ия посмотрела на ящик, в котором лежали другие ценности. Затем подумала и очень просто сказала:

— Из него можно газированную воду пить.

Николка хотел закричать: «Ты что? Соображаешь?..» — но вдруг представил, что, если сказать знакомой газировщице не как всегда: «Тетя, еще стаканчик», а «Еще зубочек, с сиропом» — будет неплохо. Это Ийка хорошо придумала. Стоит с ней водиться.

Николка облазил все кусты за сараем. Ничего, кроме ржавого крючка и зеленого совочка, не попалось. Совочек Ийкин, надо отдать. Крючок будет Николкин, пойдет в ящик с ценностями. А вот еще и колесико. Николка дернул и вытащил залепленную глиной лошадку. Тоже Ийкина.

«Эх, чудачка, — подумал Николка про Ию. — От дождя бежала, все растеряла».

Он постучал совком по лошадиной спине, по выгнутой шее… Сухая глина посыпалась в дырочки Николкиных сандалий. Вот сандалии полны, лошадка очищена и поставлена на крыльцо хозяйки. Николка скромно сидит на своем порожке.

— Я знаю, — сказала Ия, как только подошла, — это ты Борьку оскорбил.

— Чего-о? — закричал Николка. — Чего-чего?

— Оскорбил. Борьку.

— Я-а? — Николка закричал бы сильнее, но что-то булькнуло у него в горле. Наверно, опять это… как оно? Возмущение.

Н-ну уж! Мало того, что бестолковая, еще врет! Никого Николка не оскорблял! Не будет он с ней водиться! Не будет! Не будет! Надо было выпалить все это ей в лицо, но возмущение сжало Николке рот. Но у Ии рот был свободен, она сказала:

— Оскорбил. Спасибо тебе. Я видела — совком.

Что такое? Оскорбил — спасибо? Как это она сказала? «Ошкор-бил. Шпашибо. Шавком».

«Лошадка! — догадался Николка. — Оскоблил совком». Фу-у ты! Ну кто же так говорит? И кто коня называет Борькой? Что теперь делать? Раз «шпашибо» — придется водиться.

Николка в затруднении. Непонятная она все-таки какая-то. Совсем даже непонятная. Просто не знаешь: хорошая или нехорошая? И еще не знаешь: водиться или не водиться?

Мишка счастливый

Это хорошо, что дождь. Это здорово. Вот когда пригодится старый зонт, который чуть было не выбросили.

Мишка вышел с этим зонтом во двор и стал открывать его. Зонт вздрагивал, хлопал, как крылья большой испуганной птицы, а Мишка стоял под дождем и думал, что это здорово — такой дождь. Наконец зонт дернулся, скрипнул спицами и раскрылся. Ну, чего еще надо? В ботинках хлюпает вода, а сверху… а уж сверху-то это всякому понятно: косые струи бьют глухой дробью в этот самый зонт, который чуть было не выбросили. Теперь он тугим парусом бьется над головой. Жалко только, что никто не видит: все разбежались. Мишка постучал в окно Толику:

— Выходи!

— Меня бабушка не пустит.

— Так она же ушла, твоя бабушка. Стоит теперь где-нибудь в чужом парадном.

— Ну тогда я галоши не найду. Куда-то бабушка убрала…

— Зачем галоши? У меня их сроду не было.

Хорошо Мишке: бабушки у него нет, галош нет, не то, что Толику.

— Ну выходи, а то дождь перестанет.

С Мишкиного зонта льется вода за воротник, на коленки, а Мишка стоит и улыбается. Опять же ему хорошо. А Толик не любит, когда на него льет, а уж за шиворот… брр… не переносит.

— Ну выходи. Боишься?

Да почему боится? Просто человек не хочет, не может, не переносит. И ботинки будут мокрые, дома все догадаются, что он по лужам ходил. Мишке-то хорошо, у него никого нет, одна тетка, и та целый день на работе.