Бог, человек, животное, машина. Поиски смысла в расколдованном мире - Меган О’Гиблин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Паттерн
3
Как и все психологические явления, наши увлечения плохо поддаются анализу, а их происхождение зачастую туманно. Но своим интересом к технологиям я обязана одной-единственной книге – это была «Эра духовных машин» Рэя Курцвейла, вышедшая в 1999 году. Я открыла ее для себя на десять лет позже. Тогда я работала в джазовом клубе на окраине Чикаго, и один из моих сотрудников, студент-физик, обычно проводивший не слишком загруженные часы вечерней смены за чтением у барной стойки, однажды принес с собой эту книгу. Мое внимание привлекла обложка: она была сделана из отливающего металлом голографического материала, который на свету переливался всеми цветами радуги. Когда я спросила, о чем эта книга, вместо ответа он протянул ее мне и сказал, что нужно прочитать ее самой, сложно объяснить в двух словах… что-то связанное с компьютерами.
Это было спустя несколько лет после того, как я бросила библейский колледж и перестала верить в Бога; в этот период я переживала свое собственное, личное расколдовывание мира. Оставить религию в XXI веке значит в одно мгновение пережить травму секуляризации – процесс, который занял у человечества несколько веков, так что большинство людей и не заметили, как «сварились», совсем как лягушки в кипятке из известной притчи. Больше всего мне запомнилось ощущение закончившейся истории – не моей личной, а истории человечества. Я с детства верила, что земная жизнь – это дорога, ведущая к окончательному искуплению, когда Христос вернется, мертвые восстанут из могил и земля вновь возвратится к своему первоначальному совершенству. Для меня это не было метафорой. Мы, фундаменталисты, были обязаны воспринимать Писание дословно. Воскресение не было метафорой духовной трансформации и не было связано с исторической ситуацией в Иудее I века нашей эры. Это была кульминация Божьего предвечного плана, продолжавшего разворачиваться на наших глазах – как нам казалось, со все более увеличивающейся скоростью. Когда я училась в старших классах, пастор в церкви, которую посещала моя семья, зачитывал с кафедры свежие новости, сопровождая их комментариями из малых пророков, и часто заявлял, что, по его мнению, Иисус вернется еще при его жизни (ему было за шестьдесят). Я с детства верила, что застану зарю новой эпохи; мое тело преобразится, станет бессмертным, и я взойду на небеса, чтобы провести остаток вечности с Богом.
Без этого нарратива моя жизнь утратила цель и направление. После учебы в библейском колледже я жила одна в квартирке напротив электростанции и тратила свои скудные заработки на алкоголь и таблетки. Каждый день разворачивался одинаково: утренняя борьба с похмельем, вечерние смены в баре, ночные поезда через заброшенные районы на юге города. Течение времени, которое раньше для меня было линейным, как несущаяся вперед река, замкнулось на самом себе, словно в круглом рве с водой вокруг крепости. Бессмысленность моего существования иногда заставала меня врасплох посреди обычных бытовых дел – когда я покупала продукты или билет на поезд, – и я застывала, парализованная растерянностью. Любое действие вне значимого контекста кажется абсурдным – точно так же, как отдельное слово, не погруженное в поток речи, быстро обессмысливается.
Я знала – в теории, – что в материализме можно найти свою красоту и смысл. Физик Ричард Фейнман, которого я тогда читала, часто писал в выспренней, псевдорелигиозной манере о бесконечности и изумительной сложности Вселенной. Но мне казалось, что эти восторги отдавали самообманом. Задумываясь о масштабе Вселенной, о загадочном мире «кротовых нор» и альтернативных измерений, обреченном в итоге на тепловую смерть, я испытывала только паскалевский ужас, доказательство собственной незначительности. Я прочитала достаточно книг по биологии и когнитивным наукам, чтобы понимать: в конечном счете я не более чем машина, только смертная, подвластная бесконечной драме энтропии. Тогда я обратилась к экзистенциалистам, которые настаивали, что смысл жизни всегда субъективен и должен быть выкован самим человеком. «Жизнь не имеет априорного смысла», – писал Сартр в статье «Экзистенциализм – это гуманизм». Но мне не нужен был какой-то персональный смысл для себя лично. Я бы хотела, чтобы смыслом был наделен сам мир.
В тот вечер я забрала книгу Курцвейла домой. После работы, в полупустом поезде, начала листать страницы. Была глубокая ночь, но из-за светового загрязнения, высветлившего небо над высотками, казалось, что город застыл в переломной, призрачной точке перед самым рассветом. «Двадцать первый век будет другим, – писал Курцвейл. – С помощью изобретенных им компьютерных технологий человечество сможет разрешить вечные вопросы… и изменить саму природу смертности в постбиологическом будущем».
* * *
Критики нарратива о расколдовывании мира часто утверждают, что овладение техникой не лишит мир чудес, тайн и загадок; красота научных открытий и способность человека находить или изобретать новые удивительные явления оставит равнодушным разве что самое скудное воображение. В книге «Нового времени не было» (1991) французский философ Бруно Латур спрашивает: «Как мы могли расколдовать мир, если каждый день наши лаборатории и заводы населяли его сотнями гибридов, еще более странных, чем те, что были вчера?»[17] Двадцатью годами позже этот пример хочется дополнить и осовременить: разве смартфон не чудеснее, чем Моисеев жезл? Разве мир, населенный голосовыми ассистентами – невидимыми личностями, которые все чаще появляются в наших авто, стиральных машинах и холодильниках, – менее заколдован, чем мир, где в деревьях и скалах живут духи?
Но эти возражения все-таки бьют мимо цели. Для Вебера расколдовывание – не просто онтологическое выхолащивание, не просто осознание того, что в камнях не прячутся духи, а в теле не таится душа. Не сводится расколдовывание и к пониманию того, что мир можно точно и исчерпывающе описать в терминах причинно-следственных связей. По-настоящему травмирующим фактором расколдовывания стало то, что с точки зрения современной науки мир оказался лишен собственного смысла. Помимо стремления к знаниям, у человеческого разума есть религиозные, этические и метафизические потребности. Он движим, по выражению Вебера, «внутренним стремлением видеть мир как осмысленный космос и занять по отношению к нему какую-то позицию». В античной и средневековой мысли натурфилософия – изучение природы – считалась путем не только к знанию, но и к истине. И Аристотель, и Фома Аквинский верили, что понимание мира приближает нас к пониманию Бога, или Абсолюта. В итоге область науки неразделимо сплетена с вопросами добродетели, этики и смысла.
Механистическая философия
