Мы здесь живьём. Стихи и две поэмы - Анна Николаевна Ревякина

Розанна,

был век другой – двадцатый, мирный.

Его последние годочки —

наивные, как эти строчки.

Пока жива была Розанна,

никто не замышлял измену

или ещё какую пакость.

Все были выбриты и трезвы.

И эти, что потом по тюрьмам,

и те, которые в Канаде,

и те, с кем мама нынче в ссоре,

что собирают на снаряды.

Мой папа приходил из шахты,

Розанне говорил он: «Здрасьте».

Розанна отвечала: «Здрасьте».

Всегда-всегда, вот сколько помню,

была Розанна при причёске,

и голова её в окошке и в полдень,

и под вечер, веришь.

Пока жива была Розанна…

И мне казалось, что Розанна

всегда-всегда пребудет с нами.

И папа как всегда ей «Здрасьте».

И мама как всегда ей «Здрасьте».

И мама больше не смеётся,

что день и ночь в окне Розанна.

А где ещё ей быть – Розанне,

как не за шторкою в окне…

2023 год, Донецк

Фортификационная проза

Семёну Пегову

Мы встречались с ним в лобби-баре одного отеля.

И он выглядел, как домашний кот, зачем-то надевший хаки.

Мельницы этой войны слишком быстро мелют.

А от воды этой войны после первого кипячения накипь.

Мы потом с ним ездили туда,

                                      где уже по-настоящему страшно.

Не так, как в центре, в центре – это цветочки.

                                                      Ты помнишь розы?

Для меня, пятисотой гражданской, любое оружие —

                                                             это Калашников.

А любые стихи – это фортификационная проза.

Не хочу забывать тебя. Как ты смотрел и щурился,

как сидел вальяжно, как ел, как держал приборы.

И мне кажется или не кажется, что скоро в Донецке

                                                                    на улицах

останутся только раненые поэты и бронзовые военкоры.

2022 год, Донецк

Дети роз

Первое, о чём ты потом будешь трещать без умолку.

Самое первое, что захватит дух твой ещё на станции.

Это то, что здесь на всех площадях, улицах, в переулках

/заполняют собою даже не приспособленное

                                                             пространство/

небывалой красы, огромные, в мужскую ладонь размером,

бархатистые, сонные, пахнущие лобово и протяжно,

даже не розы – а символы нашей несокрушимой веры

в то, что однажды нам перестанет быть страшно.

В то, что однажды всё это перемелется, но не забудется.

Памяти нашей памяти воздвигнут высокие стелы,

отстроят дома, расчертят и нарекут новые улицы

именами врачей, скрипачей и, конечно же, самых смелых.

Тех, кто по воду ходил далёко с пустыми баклажками,

кто всей душою желал, чтобы хоть дети дожили до мира,

кто вещи стирал в рыжей воде и сушил вверх тормашками

на сквозняках февраля, в лишённых стёкол квартирах.

Не поверишь, но всё же цветут наши розы донецкие

вопреки, словно бы говорят нам, жителям города

                                                                    и завода,

что однажды все уехавшие вернутся на Университетскую

и снова войдут в эту реку, дважды войдут в эту воду.

2023 год, Донецк

Фабрика игрушек

«Будет день, и будет сводка», —

говорят в Донецке.

Мы с тобой лежим, как в лодке,

вспоминаем детство.

Помнишь бабушку и деда,

шашлыки в посадке,

гнутый руль велосипеда,

привкус кисло-сладкий

у воды из старой кружки

на цепочке длинной.

Помнишь чёрного краюшку

с чесноком и тмином.

Нет, не помню, всё забыто.

Детство, велик, кружка.

Детство шито, детство крыто.

Фабрика игрушек

заколочена фанерой.

Все ушли в солдаты —

викинги, и флибустьеры,

и медведь из ваты.

Даже клоун краснощёкий

с Танькой из пластмассы

был замечен недалёко

от бахмутской трассы.

Чем играть прикажешь детям,

если на войне все?

Нет ответа. Безответен

мой вопрос. И в прессе

нет ни слова нашей правды —

неприятной адской.

Бьются викинги, пираты

за завод шампанских

вин. За улицы и скверы —

зайцы и петрушки.

Заколочена фанерой

фабрика игрушек.

2023 год, Донецк

Минута молчания

Страшно, когда огромные, смелые,

в балаклавах и камуфляже,

с нашивками, которые уже как наколки,

мужчины плачут по-детски горько.

Словно в пять лет, навзрыд,

самим животом.

Слёзы не кровь, их не выйдет жгутом-бинтом.

Нет в ваших аптечках такого средства,

слёзы текут из детства,

из нежного детства, где мама и папа,

и Динка – собака, дававшая лапу,

вилявшая чёрным хвостом,

погибла нелепо

в самом конце быстроногого лета.

Мы – дети и женщины,

и все прочие пятисотые,

за вашими спинами сильными,

за всеми взятыми вами высотами,

с глазами огромными,

наши мальчики,

мы тоже здесь плачем,

свернувшись калачиком.

А с самого передка,

где крови река,

мне только что дозвонился чел,

он тоже горел,

стоял рука об руку под Бахмутом,

мы молчали минуту.

А потом он сказал,

и голос его был жутко спокоен:

«Погиб великий воин».

2023 год, Москва

«Он не умер, не умер! Ну что вы носы тут повесили…»

Он не умер, не умер! Ну что вы носы тут повесили.

Он уехал в далёкую Африку. В Африке весело.

Там песок раскалённый и солнце, поверишь ли, русское.

Да и похер, что жарко, он идёт в камуфле и разгрузке

по бескрайней пустыне и говорит: «Как всё же красивы,

твои дикие сонные жаркие земли, Россия».

Он не умер, не умер! Ну что вы тут, в самом деле…

Да не слушайте вы, что одни пустомелят,