Запоздалое признание - Болеслав Лесьмян

Кукла

Мои бусы к замирью скользят, будто змейки;Складки платьев моих, как могила, глубоки.Я люблю этот лак духовитый и клейкий,Что румянит мне смертью бесцветные щеки.

Я люблю, если мир задневел светозарно,Я ложусь на ковра расписные узоры,Где невянущий ирис, бесплотная сарна, —И пылится мне вечность из плюшевой шторы.

Я девчонке мила тем, что нет меня въяве;И когда из безбытья к ней на руки сяду,Что-то мне говорит – и, почти не лукавя,Ожидает от куклы услышать тираду.

Ворожит мне с ладони, что в месяце маеК занигдетошним странам сумею шагнуть я —И, бродягу юнца по пути обнимая,Обниму вместе с ним бездорожье-беспутье.

На земле и на небе – мне надо беспутий,Чтоб, когда у судьбы окажусь я опале,Удалось перебиться уже без печали —Без надежды – без смерти – без собственной сути.

Я почти Гуинплен. Я смеюсь до покату.Я читала ту книжку: хозяйка-разумкаОбучала читать так, как учат разврату,Я полна новостей, как почтовая сумка.

Сочиню я роман со своей героиней —С Прадорожкой, ведущей к прадревней Прачаще, —И укрыла там кукла в трущобе молчащейСвою тминную душу и облик без линий.

И зовет беспрестанно то Папу, то Маму:«Мама» – это о смерти, а «Папа» – о гробе.Над кормушкой пустот свои сны узколобя,Усмехает уста, как разверстую яму.

И прикатится к бездне моя Прадорожка,И покончит с собой, как велели туманы…Занапастится кукла, смешливая крошка,Ничего не останется – только тимьяны.

Так на что же писать? Сказки вышли из моды,Словно фижмы из радуги!.. Надо молиться…Посерела душа, и серы огороды…Ну а мне еще есть – кукляная больница!

В прободенную рану мне вляпнут замазки,Налощат мне губу тошнотворным ухмылом —И поставят в окне, чтобы милым-немилымЯ прохожим стеклянные строила глазки.

Упадет мне цена, позабудут о куклах —И, когда уже мрак преградит мне дорогу,Две ладошки моих, по-черпачному впуклых,Протяну к не за куклу распятому Богу!

Он поймет, – сквозь ухмылку – как трудно, как сироВ это как-бы-житье выходить на просценок, —И к бессмертью на пробу возьмет за бесценок:За единую слезку загробного мира!

Актеон

Удалец Актеон: он в бору среди пинийПодглядел за плывущей по влаге богиней —И, деревья на бога ощерив стоигло,Обернула оленем – и карой постигла!И набросились псы, и терзали, как зверя:Между многих потерь – и такая потеря!Прикрывал он без проку ненужное тело,Смерть науськала свору – и так одолела…Сотоварищей звал и протяжно, и громко —Но с лесной глухоты не скололась и кромка!И не вызнал никто из надсаженных кличей,Что не зверь, а душа оказалась добычей.Все на свете ослепнуло к пресуществленьям!И родившийся богом – погибнет оленем!

Я и сам был иным. Я был золото-золот,Да побил позолоту полуночный холод!И друзья, и мечты – были все златоглавы,А сегодня мечтать стерегусь, как отравы!Я подглядывал Господа в злую годину —И я стал человеком – и гину, и гину.И покаран я тем, что, не видя дорогу,Волоку это тело к небесному Богу!И чужда эта смерть, что мне дышит на плечи,А хочу я – своей, не хочу – человечьей!..Эта душная плоть – что глухая сермяга,Я завидую тем, кто расхаживал наго!Этот голос – не мой, ни распевы, ни крики;Я завидую тем, кто давно безъязыки…И не в собственном платье, не в собственной коже,Не собою ложусь я на смертное ложе!И, с оленьим зрачком в кровянистой полуде,Я беспомощно гибну – я гибну, как люди!

Алкабон

Жил да был Алкабон. Если был, так уж был!Вывораживал мир из тумана.Пустоту своей жизни волок, что есть сил!Рвался сердцем горячимК тем подкрышьям-чердачьям,Где милела ему Курианна.

Он карабкался вверх. Уж дурак, так дурак!В золотистую морочь – уныра!И гляделся во мрак, и вперялся во мрак,Где любовная ласкаУлежалась так вязко —Словно сослана с целого мира.

Да как стукнется в дверь! Если в дверь, так уж в дверь!Кто стучался – тому и улыбка!Там была Курианна. Кто хочет – поверь…И ко плоти пресладкойЛьнуло каждою складкойЛегковерное платье-облипка.

Полыхали уста! Где грешно, там грешно!Был проворен, как вихорь на жите!С Курианной, с кроваткой – сливался в одноИ затискивал хватку,Чтоб ее и кроваткуУмыкнуть для навечных соитий.

Он ласкал ее тело. Уж верно – ласкал!И его приняла, как могила!Знала страсти раскал, знала страсти оскал,И в своем запрокидеГолосила «изыди»,И пугалась любви – и любила…

И звонил ей снегирь. Это верно – снегирь!Было все непосильно и ново…Кровь захлынулась вглубь – и расхлынулась вширь!..Так вживалась на ложеВ эти чары и дрожи,Что погибла, не молвя ни слова.

А виною – чердак! Это правда – чердак!Из-под крыши – за вечным забвеньем!Небо слышало хохот, земля – только шмяк.Смерть пришла из-за дола,Его душу вспорола,Как мешок с драгоценным каменьем!

И песком золотым – это верно, песком! —Что напутствует в миг угомона —Ангелочком, звездою и хлеба куском —И пчелой-медуницей,Этой Божьей ресницей, —Разлетелась душа Алкабона!

Во дворце спящей царевны

Королевна пряла – и ладонь укольнула…Сон ползет по дворцу, как зараза с болотин…Вязы кудрятся памятью прежнего гула,Мотылек над колодцем совсем бесполетен.

И, зрачки аметистя, а после бельмастя,Кот приластился к ларю, где сотня жемчужин;Пес улегся в калачик негибнущей масти,Только дрожью хвоста от людей не отчужен.

Гарь на кухне застыла кудрями плюмажа,И бездвижный стряпун простирает куда-тоЗолотой чугунок, где безбытье и сажаПриварились ко дну, словно два панибрата.

И жена его, стиснув в руке поварешку,Спит душой – в безграничье, а телом – у топкиС той поры, как решила при взбрыках похлебки,Что любовь – наяву, а стряпня – понарошку.

И, их всех величавей и ветхозаветней,Пара тетушек сделалась парою статуй,Когда тетя седая другой, седоватой,О своем короле рассказала полсплетни.

И властитель, неловкий в любовной сноровке,Обнимая служанку в пустой аванзале,Навсегда деревянится в самом началеПоцелуя, подобного птичьей поклевке.

И портрет прямо в прошлое голову свесил;И, приняв королеву за свой подлокотник,Паж вломился в забвенье просиженных кресел,До чего и всегда был великий охотник…

И на пурпурном ложе, в своей почивальне,Вспоминая о скальде и о менестреле,Как бы сходу прожив то, что близко и дальне,Королевна впласталась в забвенье постели.

И она, тем прекрасней, что это без толку,Улыбается мира надсаженным прытям,И, себя в праперину загнав, как иголку,Все свое бытие прикрывает – безбытьем.

Мартын Свобода

Снеговая лавина, обидев природу,Как-то скинула в пропасть Мартына Свободу.

И он падал, безумствуя косточкой хрупкой,И ударился – духа последней скорлупкой.

Думал, муку поборет он чохом да чихом,Обнизавши ее человеческим жмыхом.

И ладонь в нем торчала, как ножик над булкой!И пластался то молча, то с гулкой поскулкой.

И лишенные формы людские ошметкиНаконец доползли до девицы-красотки.

Парой губ, что пропахли скалой и бурьяном,Он себя называл, чтоб не быть безымянным.

Избочилась на поползня, молвила колко:«Не пугай мне цветы, ухажер-костомолка!

Одкровавься на небо искать себе дома!Ну а мне твоя кличка – уже не знакома!»

И тогда говорит ей Господь с небосвода,Что пред нею Мартын, по прозванью – Свобода!

И бледнеет, и молвит: «Грехи отпусти нам,Только мне это мясо – не будет Мартыном!»

И приблизил Господь к нему бездну-могилу,Чтобы бедному телу там было под силу.

И, любимой своей не придясь полюбезну,Безымянное тело – отхлынуло в бездну.

Ядвига

Тень за тенью мчит вдогонку, за шишигою – шишига:Разрыдалась в чащобе нелюбимка Ядвига.

«Я неласканое тело лучше выброшу собакам,Чем любви не узнаю хотя бы с вурдалаком!»

Тут как тут червяк из грязи выползает кольцеватый:«Тебе надобно ласки? Так нашла ты, нашла ты!»

Оглянулась на дорогу, за дорогой – хмарь сплошная.«Лишь тебе, червячине, в целом свете нужна я!»

Ей постель была – из дерна, подголовье – из булыжка.Разроняла слезинки – все, что было добришка.

«Ну – ласкай же! Без пощады! Вся твоя – твоя приблуда!Не затем я в чащобе, чтобы выйти отсюда…»

Ветерок трепал ей плечи, перескакивал на горло.Обмирала Ядвига, червя счастьем расперло.

Морду властил и воблазнил в эти груди, будто груши,Аж Ядвига обмякла и стенала все глуше.

Кровь ее в ушах заныла погребальным дальним звоном:Это смерть ворохнулась в существе обреченном.

«Я не тот, кто сторонится с хворой кровушкой любавы:Мне сгодится, сгодится даже остов трухлявый!»

Доласкался, дозмеился самых косточек до недра —Никого не голубил так несыто и щедро!

Не дознаться, что за шумы в ту минуту отшумели, —Но скелет испростался, белым-белый, как в меле!

И по-майскому свежели чаща, роща и расстанок:Дело делалось в мае – вот и всех-то приманок.

А в лесу толокся ветер, хрущевел промежду сучьев —И скелетина вспряла, кулаки закорючив.

«Где же, червь, мой путь на небо – что обещан, что дарован?»Тот же глянул – и только: не нашел, видно, слов он.

«Молви, знает ли Всевышний про житье горчей полыни?И на небе Он есть ли – или нету в помине?»

Тот усищами подергал, принюхнулся к белу свету —И вильнулся, что нету, ибо попросту – нету!

И ко сну, который вечен, примостив щеку несмело,Заглянула в загробье, там же – небыть кишела!

Там же – падально зияло все от высей до подмостий!И ощеренным плясом понеслись ее кости…

Шмыгоньи Явронь