Наследники Асклепия - Ион Деген

Катю надо было отвезти в рентгеновский кабинет. Перенос с кушетки на каталку оказался весьма сложным и сопровождался душераздирающим воплем пациентки, хотя медбрат, санитар и шофер кареты скорой помощи знали свое дело. Следует заметить, что мужчины оказались джентльменами. Перенос Кати был уже не в их компетенции. Но они соразмерили вес и габариты Кати с возможностями женского персонала пропускника.

Катя еще была в рентгеновском кабинете, когда на мотоцикле прикатил автоинспектор, младший лейтенант милиции, и рассказал мне, что именно произошло.

Катя разругалась с мужем. Ее мат был слышен даже на противоположном берегу Днепра. С младенцем на руках (ребенок был закован в гипс от поясницы до кончиков пальцев ног), продолжая материться, Катя по диагонали пересекала Почтовую площадь.

— Представляешь себе? При сумасшедшем потоке транспорта в это время дня, — рассказывал автоинспектор. — Я просто не могу обвинить водителя «МАЗ» а, который сбил ее. Ты не поверишь, но ребенок отлетел на десять метров. Отец забрал его. У ребенка нет повреждений. Может гипс его спас. Ну, а Катя погнула стальной бампер огромного «МАЗ» а.

Я отреагировал скептической улыбкой на, как мне показалось, удачную шутку автоинспектора.

— Ты не веришь? Ладно, я тебе покажу.

Действительно, часа через два он приехал на мощном грузовике. И действительно в массивном стальном бампере была значительная вмятина.

А пока из рентгенкабинета, где снимки делали, не снимая пациентку с носилок, Катю привезли в палату.

Женская палата на двенадцать коек. Одиннадцать уже заняты. Две сестры и санитарка попытались перенести Катю. Мало того, что попытка не удалась, от оглушительного вопля задрожали оконные стекла. Я вежливо отстранил смущенных женщин, осторожно просунул руки под необъятные телеса и приподнял пациентку.

— Уберите каталку, — попросил я, держа Катю, мощно обхватившую мою шею здоровой рукой. Потом выяснилось, что на руках у меня покоились сто пять килограммов живого веса. Это вам не штанга! Да к тому же, сто пять килограммов тела, на котором не было живого места. Не думаю, что весь процесс, пока я укладывал Катю в кровать, длился больше одной минуты. Но надо было услышать комментарии одиннадцати женщин на эту тему! Не знаю, покраснел ли я от напряжения, или от ерничанья. Знаю только, что даже распохабнейшие мужчины не смогли бы обыграть эту тему так сочно. Только в женской палате можно услышать наиболее скабрезные формулировки всего, касающегося секса. Все они были адресованы Кате. Но я ведь не мог не слышать. Надо заметить, что ко мне, относительно еще молодому врачу, пациенты относились с уважением большим, чем я заслуживал.

Еще дважды мне пришлось перекладывать Катю с кровати на каталку и с каталки на кровать. И оба раза под охальный аккомпанемент одиннадцати женщин. Нет, двенадцати. Катя была оппонентом, не уступающим ни одной из одиннадцати.

Через две недели после поступления Катя выписалась из больницы в хорошем состоянии. Еще через две недели она пришла ко мне на осмотр. Я снял гипсовую повязку с руки и назначил ей лечение.

Прошло около года. С женой мы поехали на пляж. Трамвай довез нас до Почтовой площади. Отсюда по пешеходному мосту мы должны были перейти на Труханов остров. Уже с утра необычный для начала июня зной навалился на город. К пивному ларьку выстроилась километровая очередь. Мы уже были на солидном расстоянии от ларька, когда из него над площадью, над мостом, над Днепром прогремел знакомый голос:

— Ион Лазаревич! Кружечку пива!

Я не знал, что Катя хозяйка этого весьма прибыльного места. Я приветливо помахал ей рукой и вместе с женой поторопился к мосту.

Общественность с интересом и почтением разглядывала персону, удостоенную вниманием самой Кати.

Гонорары с отрицательным знаком

Но бывали гонорары, одно воспоминание о которых вызывает поток отрицательных эмоций.

Работала в нашем отделении хирург средней руки, врач, не хватавшая звезд с неба. Женщина веселая, крупная, развязная, с постоянной сигаретой в губах. Ее громкий прокуренный голос очень часто нарушал больничную тишину. Поговаривали, что она промышляет подпольными абортами. Кто-то намекнул, что у нее не все чисто с наркотиками. То ли она изымает морфин, назначенный фиктивно, то ли выписывает незаконно. Обладая общительным нравом, она со всеми была в самых лучших отношениях.

Однажды она попросила меня прооперировать ее родственницу, страдавшую остеомиелитом бедра. Естественно, я немедленно согласился.

Хорошие результаты после операций по поводу остеомиелита были не моей заслугой. Я пользовался методикой профессора, отмахнувшегося от обоснованного сомнения бывшего стоматолога. Но его методика операции по поводу остеомиелита, диаметрально противоположная общепринятым установкам, была логичной, разумной и потому, в отличие от ортодоксальных методик, давала хорошие результаты.

Родственницу нашего хирурга уже оперировали шесть раз по общепринятой методике. Я согласился сделать ей седьмую операцию. Трудность заключалась в госпитализации. Больная не только не была жительницей нашего района, но даже Киева. Она жила в Тернопольской области. Всю канитель и нервотрепку, связанную с госпитализацией родственницы, хирург взвалила на меня, ссылаясь на то, что в горздраве и в министерстве знают о моем отношении к частной практике и не заподозрят меня в корыстолюбии.

Операция прошла без особых затруднений. Пациентка выздоровела.

Следующим летом, получив от нее приглашение на свадьбу, я послал ей поздравительную телеграмму. А зимой, будучи на четвертом месяце беременности, она приехала на контрольный осмотр. Все было в полном порядке. В лечении она не нуждалась.

Вечером пациентка пришла ко мне домой и вручила мне конверт. Я извлек его содержимое. Пятьсот рублей. Чуть больше трех с половиной моих месячных окладов. Я обрушился на несчастную женщину. Как она смела унизить меня этим подношением, как она смела подумать, что я беру деньги у больных?

Она смущенно возразила:

— Алэ за операцию вы взялы у мэнэ тысячу карбованцив.

Я был в шоке.

Выяснилось, что она никакая не родственница, что хирург с детьми жила у нее на даче, что, узнав о ее заболевании, пообещала ей помочь. Правда, это будет стоить недешево. Ортопед этакий выдающийся, к тому же большой ученый (в ту пору у меня еще не было даже степени кандидата наук).

Услышав все это, я уже состоял только из одной ярости.

Зима. На дворе тьма египетская. Порывы ветра сооружают снежные сугробы. О такси и мечтать нечего. С трудом поймал и нанял частную машину. Точный адрес хирурга мне не был известен. Пациентку все время приходилось держать за руку, чтобы она не сбежала. Наконец, где-то в десятом часу вечера разыскали квартиру хирурга-«родственницы».

Увидев нас, она чуть не потеряла сознание. Я приказал ей немедленно вернуть тысячу рублей. Она уверяла, что дома у нее нет и пятой части таких денег, просила об отсрочке, ссылалась на тяжелые обстоятельства, мол, недавно разошлась с мужем, на руках двое детей.

Пациентка всю дорогу и сейчас, как заведенная, монотонно повторяла одну фразу: «Я нэ хочу».

Я посмотрел на часы и сказал:

— В вашем распоряжении десять минут. Через десять минут вы должны вручить ей тысячу рублей.

Не могу уверить, что прошло ровно десять минут, в течение которых мы не наслаждались ее присутствием, но она принесла деньги. Купюры были разные, даже трехрублевки и рубли. Я вручил деньги пациентке, все еще продолжавшей причитать «Я нэ хочу».

— Так. Завтра в восемь часов, когда я приду на работу, на столе должно лежать ваше заявление с просьбой уволить вас по собственному желанию.

— Но войдите в мое положение. У меня ведь на руках двое детей.

— Заявление, или дело будет передано в прокуратуру.

С этими словами мы с пациенткой оставили квартиру хирурга и поехали на вокзал. Я был верным провожающим — не ушел, не увидев, как отошел поезд.

На следующий день хирург подала заявление об увольнении по собственному желанию.

Еще одно воспоминание, вызывающее отрицательные эмоции, связано с частным визитом ко мне очень важной персоны — заведующего одним из самых ведущих отделов ЦК коммунистической партии Украины.

Инвалид Отечественной войны второй группы, я не облагался подоходным налогом и мог легально принимать частных больных сколько душе угодно. Принимал я действительно немало, но в подавляющем большинстве это были пациенты, у которых по разным причинам не брал денег.

Я осмотрел очень важного, назначил ему лечение и сказал, когда он снова должен ко мне прийти.

Не сомневаюсь в том, что уйди он, не заплатив ни копейки, я бы его не упрекнул и не напомнил бы о гонораре. Никогда за всю свою врачебную практику ни одному пациенту я не говорил, сколько он должен заплатить. В Израиле, где врач называет сумму гонорара, это порой вызывало определенную неловкость. На вопрос пациента, сколько он должен заплатить, я отвечаю: «Сколько хочешь». Если пациент настаивает на том, чтобы я назвал конкретную сумму, я уточняю: «От нуля и выше любая сумма приемлема». В Киеве меня не спрашивали, и я не говорил. Не сказал бы и в этом случае.