История молодого человека (Шатобриан и Бенжамен Констан) - Анатолий Виноградов

Этот небольшой роман написан в 1806 году после нескольких лет совместной жизни с мадам де Сталь. Писательница, автор замечательной книги "О Германии", автор "Коринны", книжки, изрубленной в куски жандармами Наполеона за то, что в ней "ни слова не говорится об императоре", писательница эта сделала очень много для доказательства своей любви к Констану; не беря с него никаких обещаний, она развелась с мужем, но он не женился на мадам де Сталь. Он продолжал переписываться со своей брауншвейгской приятельницей Шарлоттой фон-Гарденберг, скрывая переписку от подруги своих будней. Мадам де Сталь овдовела, и это не принесло никаких перемен в ее судьбу. Летом 1808 года, пряча в баул рукопись "Адольфа", Констан внезапно уехал. На маленькой почтовой станции из дилижанса вышла его корреспондентка. Бенжамен Констан и Шарлотта фон-Гарденберг тайком перевенчались и уехали в Женеву. Но мадам де Сталь тяжело приняла это вероломство. Она появилась в Женеве, начались душураздирающие сцены. Шарлотта приняла яд, ее удалось спасти. И, однако, "Постоянный только в непостоянстве" бросил жену и уехал с мадам де Сталь в Коппе. Казалось бы, навеки. Припомним, сколько раз появлялись романы о том, как сословные границы мешают любящим людям соединиться, как семейная вражда заводит молодых людей в тупик в семьях феодалов, как, наконец, тысячи предрассудков, расчетов и неуловимых, непреодолимых препятствий становятся на пути любящего сердца* {Вертер, которому общество и общественные обязательства ставят препятствия}, все это было знакомо, все это было естественно, все это вызывало сочувствие. И вдруг тут, в романе "Адольф", перед читателем открывается ужасающая картина внутренней опустошенности чувств. Общество обладает ядом, не препятствующим соединению, а разлагающим чувство. Бенжамен Констан живет несколько лет совершенно уединенно в Геттингене.

Наступил 1816 год. Людовик XVIII опять царствовал во Франции. Европа чувствовала себя на пожарище. Тысячи пушек и миллионы подкованных сапог, сотни тысяч лошадей истоптали ее вдоль и поперек. Наполеоновские войны кончились, Франция вернулась к старой границе, дворяне-эмигранты в'ехали, в старые имения. Кто мог наживался, кто мог сидел за конторкой, кто не мог, тот должен был итти в священники, которых появилось невероятное множество, как в нынешней Италии, где чуть не каждый десятый встречный является церковником. Молодое столетие тщетно звонило в церковные колокола. Этот грустный меланхолический перезвон в зимнем воздухе Франции был похоронами несбывшихся надежд. Очень знаменательно, что именно в этом году Бенжамен Констан напечатал своего "Адольфа". Прошло десять лет, прежде чем он на это решился. Десять лет он колебался опубликовать слишком автобиографический документ о своей победе над сердцем женщины, сумевшей стойко бороться и выдерживать гонения Бонапарта. Первоначальная мысль о том, что эта женщина стоит его победы, ни разу не сменялась у Констана мыслью о том, что он сам этой победы не стоит. В этой постоянной борьбе с самим собою и с нею, он ее заразил своими колебаниями, своим анализом, своим умением разложить все привлекательные цельные чувства на составные непривлекательные элементы, своим безволием. Одна интересная черта: философ и социалист Сен-Симон заговорил о женской свободе. Элеонора в "Адольфе" именно такая свободная сен-симоновская женщина. В "Адольф " обсуждается вопрос об условиях верности, и при отсутствии внутренней уверенности в прочности своего чувства герой перекидывает свое внимание на те условия, при которых человеческое общество может обусловить прочность суб'ективного чувства. Этот как будто несложный по фабуле роман с железной логикой ведет читателя к обвинению против общества, так как общество, поддерживая помощью целого ряда предрассудков и фальшивых мнений, порабощает дух и уничтожает волю, не признавая внутренне-благородные союзы в том случае, когда они не укладываются в юридические, моральные, обывательские ящики, придуманные новым веком. Однако герои констановского романа и не думают бороться с этим обществом. В этом все дело. Смотрите, как рассуждает герой: "Я могу сказать в свое извинение, что надо время, чтобы привыкнуть к людям, каковы они есть, какими создали их эгоизм, тщеславие, аффектация и трусость. Удивление, которое чувствуешь в ранней юности при виде столь искусственного и столь произвольного устройства общества, выказывает скорее естественный образ мыслей, чем зловредное умственное направление. Кроме того, обществу нечего опасаться нас; оно так угнетает нас, его тупое влияние настолько могущественно, что ему не нужно много времени, чтобы преобразовать нас согласно общему образцу. Тогда мы изумляемся нашему первому удивлению, подобно тому как с течением времени начинаешь свободно дышать в наполненной людьми комнате, где нам сначала казалось, будто мы задыхаемся".

Бывают такие тяжелые морщины десятилетий, такие эпохи безвременья, когда молодежь, вступающая в жизнь, выходит на дорогу пятками вперед, каждый шаг тащит ее к тяжелым призракам прошлого, к отравленным колодцам неприятельского нашествия, и свежесть ее чувств бывает отравлена дыханием, питьем и пищей. Такими отравленными годами для молодежи были последующие десятилетия. Общество калечило людей, зловеще звучали слова книги Констана: "Самое страстное чувство не может бороться против установленного порядка вещей. Общество слишком сильно. Это придает слишком много горечи любви, не признанной и не одобренной обществом. Горе поэтому женщине, ищущей себе опоры в чувстве, которое все в совокупности желают отравить и против которого общество, если оно не обязано признавать его законным, вооружается всем, что есть наиболее дурного в сердце человека, чтобы уничтожить все, что есть в нем хорошего".

В черной одежде, в черных чулках и в черных туфлях этот молодой человек появился в европейских домах. В нем мы узнаем старого знакомого: это тот же Ренэ, снявший голубой сюртук с черным бархатным воротом и белые атласные чулки. Внимание к этому юноше было привлечено повсюду, его меланхолические повадки, его грусть, его поза неприкаянного человека обратили на себя внимание многих. Вяземский с Пушкиным затеяли переводить "Адольфа". Вяземский осуществил этот перевод, а Пушкин еще задолго до "Евгения Онегина", работая над "Кавказским пленником", писал: "Характер пленника неудачен: это доказывает, что я не гожусь в герои романтического стихотворения. Я в нем хотел изобразить это равнодушие к жизни и ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами молодежи XIX века".

Байрон написал в одном из своих писем об "Адольфе": "Книга заключает в себе мрачные истины, но по моему мнению, это слишком печальное произведение, чтобы рассчитывать на популярность. Я впервые прочитал его в Швейцарии по требованию мадам де Сталь. - Она сама говорит в одном месте об этой книге: "Я не думаю, чтобы все люди были похожи на Адольфа: на него похожи только тщеславные".

Как ни просто это выражение, чувствуешь в нем самозащиту женщины, потому что "Адольф" затронул лично дочь Неккера, обнажив ее глубочайшую сердечную рану.

Констан искал утешения в азартной карточной игре и в религии. Довольно забавно то, что он все свое главное сочинение о религии написал на обыгранных колодах карт. В этом было своеобразное щегольство и это также мало имело отношения к старинному католичеству, как путешествие в Палестину Шатобриана ради поэтических образов и ради влюбленного шика герцогини де Муши. Не странно ли провести ночь в игорном доме, а под утро преподнести приятельнице де Шаррьер колоду карт, исписанную религиозными рассуждениями? Вороха этих колод были потом напечатаны. В самом деле, буржуазия устами министра Тьера впоследствии выразила в истерическом лозунге свой страх: от социализма может спасти только катехизис. Бенжамен Констан пережил Людовика XVIII. Он умер в 1824 году. В 1825 году произошли большие события - волны восстаний прокатились по Европе, и на севере, в Петербурге, на Сенатской площади, разбились о николаевские штыки усилия декабристов. Лучшая часть русского дворянства вступила в полосу разочарования и горя. В Париже на чердаке умер обедневший и ведший нищенское существование Сен-Симон, со всей остротой поставивший социальную проблему. Сотни инженеров, выпущенных парижской политехнической школой, утвержденной Конвентом, работали над улучшением и усовершенствованием машин. Пар и электричество обогащали буржуазию. Десятки тысяч безработных стремились в Париж, толкая и давя друг друга во вновь открытых фабриках и заводах. Облик французских городов менялся. Пролетарий становился видной фигурой. Его замечали, его пугались. Рабочие еще не шли сомкнутым строем, но молодой человек из низшего класса пробивал себе дорогу и тоже пока терпел разочарование. Мы покажем этого молодого человека, пришедшего на смену разочарованному дворянину и слишком быстро разочаровавшемуся неудачнику-буржуа, в лице сына французского плотника Жюльена Сореля, описанного пером Стендаля. Он жил в пору злейшей, но бессильной дворянской реакции, когда в шестилетний период между смертью Людовика XVIII и наступлением Июльской монархии полоумный Карл X делал все, чтобы вернуть Францию на путь феодализма. Этим он ускорил процесс, ускорил взрыв, который вызвал июльские баррикады 1830 года, когда снова на плечах массового восстания проскочила к власти крупнейшая промышленная буржуазия и на последующие десятилетия укрепила свою власть во Франции. Как раз накануне Июльской революции Констан получил от одного из своих друзей письмо со словами: "В Париже играют в ужасную игру: наши головы в опасности; пришлите нам и свою". Констан приехал без колебаний. Жизнь ему казалась слишком дешевой. Он стал среди той буржуазии, которая организовала заговор против Карла X. Через несколько месяцев, когда парижские банкиры возвели на престол Франции Луи-Филиппа Орлеанского, новый король охотно уплатил сто тысяч франков - карточный долг Бенжамена Констана. Констан умер в этом году, все чаще и чаще повторяя любимую формулу своей диалектики: "Нет полной истины, пока мы не примем в соображение и ее противоположности".