Русская нарезка - Павел Кушнир

вижу впервые, хотя сегодня один раз уже видел её — красные жирные ногти, на которые наляпаны ещё белые звёзды. Настя спокойнее; Катю прёт сильнее — она так сама хочет. Садимся в зале. У них бухой ржач. Огля­дываются. Многие с одобрением. Гранковская впереди одна. Сухое лицо поворачивает лишь наполовину. Выцветшие красные ряды кресел. Вечер памяти («не памяти») Даутова. (Странная форма концерта: первое отделение на полтора часа и больше — речи, бубнёж, разбитый короткими музы­кальными номерами — второе минут на двадцать — сцена из Пуччини в студенческой постановке — под рояль — с ди­рижёром у сцены по грудь) О Даутове с большой любовью. Одна старушка с большой любовью. Вторая. Потом третья зачитывать его письма — к себе? — одно письмо за другим, ей хлопать, за микрофоном тянуть фиолетовые щупальца, она тихо лаяла, отбивалась пачкой писем. Тем временем Катя горько расхохоталась, а когда высмеялась, заявила, что больше не может, ей нужно в сортир. У неё падали раскаты­ваясь по залу таблетки для заглушить перегар. Старушки ог­лядывались неистово. Мы протолкали себя на выход. У сор­тира потягивался вокруг стула Обезьянов в ожидании педаго­га...

Когда вечером выезжаешь с Химмаша в центр, то после «газель» поворачивает на Щербакова становится виден «Ан­тей», как маленькая красная нитка далеко и далеко, не верится что это даже не конец пути, чуть больше половины дороги домой, в Заречный. А когда проезжаешь аквапарк «Лимпо­по» — на окна напротив — отражается — как через эти окна малиновое знамя тащится переливается вспыхивает — или усиленная рябь искр по сгоревшей газете...

Белые часы в учительской. Газеты на столе. Микровол- новка с вечно зевающей дверцей. Птица чайник с веспертью колокольчика. Холодильник, хотя его там и нет. Откуда тогда Трубина достаёт сыр и творог? И колбасу режет на столе и с целлофана хавает

Обезьянов скоро пишется на конкурс, играет громко, то­ропливо, захлёбываясь, его белый свитер по-домашнему чис­тый, широкие тонкие плечи шатаются под ним выбить из рояля признание в усталости, рук со спины не видно, они в свитере убелились, позволить лицу монотонное внимание, готовность отступить и подождать и выкурить полсигареты, из класса в зал, вертит ноты, советует в танго басы глубже, ритм острей (правильно!), с Леной, моей виолончелисткой, на «вы» — он однажды признался ему нелегко сходиться с людьми.

Рунет озарился фотографий пропуска в VIP-зону на по­хоронах Алексия. В лондонском отеле повесился топ- менеджер. Потерпел бы ещё неделю. Нет, не мог ждать. Ещё день. Не станет лучше. Пёсик Жуля — тихо скулит и ма­ленькими лапами загребает под столом, упираясь плешью на шее в бечёвку, высовывает голодное по ласке, с мышиными глазами лицо. Я глажу его и ухожу.

Утром на работе. Разваливается. Всё удаляется, предметы, стены. К телефону. Трубина просит заменить в понедельник и вторник с утра до вечера. Мне нравится Ludus Tonalis. Че­стно и содержательно, ясно, прямо, глубоко. Есть и весперть, и внутренняя жизнь. Волнения в Греции продолжаются... На улице холод, ветер. Жалко бомжей. Тяжёлое для них время. Дыра в земле, две бетонные плиты сверху, из-под них валит пар, всё в тумане, грудой тряпок на плитах спят два бомжа, минус пятнадцать, мы с Обезьяновым плетёмся мимо и лич­но мне рыло сводит холодом, эти двое спят, если бетон и тё­плый, то воздух злее льда, острый и пустой, холодный бе­зумно. Стану бомжом, сразу курс возьму на юг.

Однажды ехал в Тамбове в троллейбусе домой к Лиле. Троллейбус наполовину полон или пуст. Сегодня резко обо­стрились газовые отношения между Россией и Украиной. Рядом со мной стоял мужик лет сорока пяти. Он стоял близ­ко, потом придвинулся ближе, ещё ближе ещё. Его пах к мо­ему бедру. Он был в пыльно-синих шортах. Его член мед­ленно встал, но до конца выпрямиться не мог из-за ткани, так и торчал вниз и вбок. Ждал что будет дальше. Ткнулся чле­ном мне в бедро, прижался совсем близко, весь напрягся, так и стоял, отвернув сухое, загорелое, морщинистое лицо, глядя в сторону, наполовину закрыв глаза. На съезде кинематогра­фистов разгорелся грандиозный скандал. Я смотрел ему в лицо но так и не встретил его взгляда. Лицо его выворачива­лось вправо, а хуй торчал налево; он не делал никаких дви­жений и казалось даже дышать перестал. Троллейбус всё бо­лее освобождался от людей. Давки уже несколько остановок как не было. Вокруг стояли люди, которым было видно лип­нущего ко мне чувака и его ноющий член, им это было ин­тересно, противно и безразлично. Один стоял прямо напро­тив и смотрел на нас. Подарить ему мимолётную радость в троллейбусе. Если моё тело можно так желать что не бояться теперь уже в почти пустом... Ему одиноко? Что чувствует? Молится чтобы никогда не доехали? Проехал уже свою оста­новку? Я вышел за одну остановку до нужной мне — на прощание похлопал его по плечу. Думаю, достаточно его утешил. Страшно вдруг вышел вслед за мной — нет, не вы­шел, поехал дальше, а я пошёл спокойно к Лиле. И пока шёл, привычные мысли вытеснили эпизод с педиком. Мне было лет пятнадцать или шестнадцать. Смотрите, какие гла­за, говорит хоккейный комментатор, прожигают маску из­нутри. Мы отыграли одну шайбу, теперь ничья. Жан Жене пишет: «...он боялся, что однажды кот всё-таки выйдет нару­жу, унося в себе часть его плоти. Он застыл, уставившись в ночь, сжимая автомат». Сегодня прочитал, знал уже вчера, глядя на то, как из Лисса рвётся кареглазый Быкк. Ритон съел кота — и Лисс не вегетарианец — в кришнаитской брошю­ре — отмщение за сожранное мясо — другой отрывок видел во сне много лет назад: «...посреди самого смертоносного из побоищ может иметь место такое важное явление, как паде­ние нескольких камешков. Солдат, бегущий в атаку, несёт врагу свою жизнь, существенно ли, что в это время его нога перемещает кучи гальки и щебня?». Завтра у меня сольный концерт.

Сегодня сдавала Алёна Перепёлкина. На обсуждении меня жёстко вынесли, такого ещё никогда не слышал. Авторитет моего диплома в ДШИ номер двенадцать — закончился. Однако этого мало, нужен хотя бы выговор, что-то офици­альное, агрессия коллеги слишком похожа на любовь, она чувство, лучше будет факт, бумажка в лицо, повешу рядом с вопросами кандидатского по философии. Потом в Белинке слушал Вторую Сонату Шопена как играет Мержанов. Гени­ально, то есть, совершенно не вторично. И совсем не так, как он при мне её играл, как преподавал. Сильно изменил трак­товку с восьмидесятых прошлого века. Смелая, живая, в смя­тении — запись — как