Письма к Безымянной - Екатерина Звонцова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ладно, здесь понятно… – Прежде чем я обрел бы дар речи, попросил бы хоть какую-то оценку игры, он без всякой паузы велел: – Теперь импровизируйте. Чую, это вам дается лучше всего. Усталость же не помеха, так?
Я закивал как можно бодрее, что еще делать, не просить же пощады и передышки. Я должен был справиться и решил схитрить: мне вспомнились мои благоговейные ученические вариации на его же сонаты. Что, если выдать одну? Я же помнил все, хотя прошло несколько лет; они были по-своему свежи и, по мнению герра Нефе, дерзки – у него это значило не упрек, а огромную похвалу. Я выбрал композицию, которую помнил без листа, занес руки… но тут Моцарт заговорил вновь, непринужденно ломая мой план:
– Нет-нет, куда же без задания? Та-ак, облеките-ка в музыку свое первое впечатление… – он со скукой поводил глазами вокруг и ни на чем не остановился, – да хотя бы обо мне. Да, точно. Это как минимум достаточно сложно, ведь вы у меня в гостях… Начинайте.
Теперь я замер. Сердце упало, потом – зашлось. О черт. Моцарт смотрел на меня, раскачиваясь, постукивая левым носком домашней туфли по полу, и опять улыбался – доброжелательнее, чем прежде, но… нет, то была маска, я чувствовал его неугасающее, цепкое раздражение. Неужели я так скверно сыграл? Или все проще, нужно было одеваться во что-то помоднее и говорить тверже? Или…
– Людвиг, – напутствовал Сальери. Он тоже встал и опустил Моцарту руку на плечо, у самой шеи, точно проверяя украдкой его пульс; большим пальцем успокаивающе провел где-то над выступающей ключицей. – Вы ведь помните, что я вам сказал? – прозвучало почти строго. – Он вас не съест, только притворяется. Сосредоточьтесь и поразите нас.
Я уже мог бы догадаться, что обречен. Но увы, мной слишком владела воля к победе. Она была сильнее боли в пальцах, сильнее усталости и унижения.
Ту мелодию я не повторю даже под гильотиной. Одно осталось в памяти: она была неровной, сбивающейся с шепота на вопль. Контрастной: слишком много красок, звуков и усталости от постоянного напряжения ума и сердца – чужой, которую я пытался передать, и собственной, с которой боролся. Играя, я думал: о слепец, интересно, что я наплодил бы, если бы такое задание дали мне до встречи? Насколько сладко и высокопарно звучал бы для меня Моцарт? И… каков он сейчас? Музыка ли это вообще или рев разочарованного чудовища, не чающего уползти обратно в одинокую пещеру?
Мелодия прервалась резко – мои руки просто упали, сведенные судорогой, и я не знал, сошло ли это за прием. Я замер, тяжело дыша и глядя перед собой; только через несколько мгновений сумел откинуть с лица волосы и повернуть голову. Оба композитора смотрели на меня: один – сочувственно и обеспокоенно, другой – мрачно и торжествующе. Они плыли перед глазами, превращаясь в двух птиц – ворона и голубя. Пришлось сморгнуть морок.
– Очень хорошо. – Моцарт пошел вдруг ко мне, и сам я порывисто вскочил. Я увидел: глаза его опять ожили; скулы и губы стали ярче; проступила хоть какая-то краска. И интерес, в его взгляде загорелся неподдельный, почти хищный интерес! – Действительно виртуозно… не сомневаюсь, о вас будут много говорить, разного, хорошего и плохого, но, так или иначе, будут. Колоритная игра. Сильно.
– Спасибо! – Неужели у меня нашлись силы открыть рот? Колени тряслись, хотелось упасть ниц. – И… я способен на большее, герр Моцарт, клянусь! Намного.
Обнадеженный, осмелевший, я опрометчиво решился на жест, которого постеснялся на пороге: протянул руку. Но кисть так и осталась нелепо висеть в воздухе, а Моцарт даже не приблизился – только склонил голову, точно не совсем веря глазам. Под прищуренным взглядом я опустил руку и убрал за спину. Она сжалась в кулак сама; ногти пронзили ладонь отрезвляющей болью. Несуразный подменыш! Куда ты лезешь?
– И что же вы, глупый ребенок, – вкрадчиво заговорил Моцарт, – хотите, чтобы человек с душой, подобную которой вы обнажили, был вашим учителем?.. А вы забавны.
«Ребенок»… Да так ли намного он меня старше? Чуть моложе Сальери, а выглядит вообще словно подросток с этими непропорциональными руками, оспинами, шапкой нечесаных волос. Видимо, мысль отразилась в моих глазах: Моцарт опять отталкивающе, почти зло усмехнулся.
– Я ничего вам не дам, нет… Не потому, что не хочу, а потому, что не могу. – Мгновенно лицо смягчилось и опять стало просто серым, усталым. – Вы талантливы, смелы и чутки. Но вы еще не понимаете, на что себя обрекаете, заявляясь в наш город с этим букетом славных качеств и ожидая успехов. Когда поймете, учитель для вас найдется, но это едва ли буду я. У меня вообще неважно идут дела с учениками, которые что-то большее, чем дрессированные мартышки для салонов.
– Я не жду успеха! – возразил я, все еще не понимая: приговор прозвучал. – Лишь хочу поучиться у вас! Хоть немного! Ничего больше…
Узнать вас. Приблизиться хоть на шаг. Но для такой правды я был горд.
– Хорошо. – Он вздохнул. Лицо стало еще мягче, точно я уменьшился до трехлетнего возраста и иначе теперь нельзя. – Я повторю вам причины отказа. По порядку. Медленно. Во-первых, вы уже слишком вы, и я не представляю, как работать с вами, не ломая вас. – Взгляд его скользнул по моим рукам восхищенно, точно по холке красивого животного. – Во-вторых, у меня сложный характер, поверьте, даже посложнее, чем у вас, метко жалящего импровизациями. – Кровь наконец домаршировала до ушей, и я понял: я задел моего кумира. – В-третьих, – светлые брови Моцарта на миг сдвинулись, но не зло, а горько, – от вас омерзительно пахнет домом. Вы на распутье, у вас наверняка выводок голодных братьев, какая-нибудь больная матушка-квочка или любая другая слезливая история. Так? И наконец… – он опять отступил, и вовремя, иначе, боюсь, я ударил бы его, – я устал от новых лиц. Я устал от лиц в принципе. Вот его лицо… – он махнул на Сальери, – я еще потерплю, а остальные…
– Вольфганг. –
