На линии горизонта - Диана Виньковецкая

Кажется, я касаюсь абсурда. Вот и приехали! в другую историю.

Осколок страсти

Ранним апрелем степь совсем особое зрелище. Ковыль своими белыми перистыми остями создаёт волнующий фон, и сквозь его жемчужные стебли просвечивают тысячи разных цветов: бледно голубые гиацинты, лиловые и белые зонтичные, у самой земли красные точечки типца, — синие, синие пирамидки многих неизвестных. Замираешь — и глядишь через воздух на горизонт. Кажется… игольчатые стебли ковыля неуловимыми движениями перемешивают все цвета, растворяя их в своём жемчуге. Или то дрожат хрусталики глаз от весеннего простора?

И я опять в Агадыре, но уже как настоящий геолог с правами. Я оказалась в центре поисков редких ископаемых, в самом передовом научном отряде, да ещё холостяцком. Мне предстояло приготовить всё необходимое для полного сезонного житья в степи нашей геологической партии, — почти на семь месяцев — закупить продукты, кухонные миски, вёдра, плошки, поварёшки, палатки, мешки для спанья, найти рабочих и повара. Обязанности завхоза обычно стараются «спихнуть» на только что поступивших, и это была я.

«Старый», прошлогодний, уже работавший в прошлом сезоне в этой партии, агадырский шофёр Виктор должен был мне помогать и в передвижениях и советами. При его поддержке получение со склада провизии обошлось вполне мирно, хотя и с отдельными вспышками и нехватками. «Виктор, откуда это такого работника выписали! Что, такие фифочки распоряжаются!» — за моей спиной посмеивались кладовщики.

Нашлись и первые рабочие: взрослый молчаливый мужчина и другой молодой крепкий парень. Но самое главное — повар — был ещё не найден, и предстояли поиски, почти как золотого месторождения. Около экспедиции вертелись толпы желающих заработать, наезжавших со всего Союза, семьи кавказцев, освобождённые заключённые, всяческая шпана, шаромыжники, ханурики, ханыги и просто потерявшиеся. Все просят, подлизываются, кричат, и ты должен выбрать: кто же подходит. Кто? Кто не убежит, не отравит, не сопьётся? Тут выбор в чистом виде, не по знакомству, не по блату, не из‑за выгоды, не по образованию, не по резюме, а по интуиции. Нужно целых семь месяцев есть еду, которую приготовит выбранный человек. Как определить? Не заставишь же приготовить котлеты у тебя на глазах?!

Мне приглянулась одна молодая женщина, миловидная, с раскосыми карими глазами. Я всегда выбираю людей, подруг по физиогномическому принципу, если мне нравится лицо человека, то я готова ему верить. Она подошла ко мне, беспомощно оглядываясь на парня, выглядевшего совсем подростком. Они хотят вместе работать. В лицах обоих была примесь южной смуглой крови… Женщина смущённо молчала, а парень её нахваливал: «Неужто хто может сготовить лучше Оксаны? Вы ейных украинских борщей отродясь не едали! Хотишь вкусно исть? Окромя Оксаны вы никого не отыщите…» Женщина стояла такая тихая, застенчивая, склонив голову. Она понравилась, и мы договорились, что Оксана и парень, как рабочий, поедут с нами. «А как насчёт авансика?!» — произнёс парень. Я быстро дала аванс, их лица повеселели, они пообещали прийти на следующий день, чтобы делать закупки продуктов. И… не пришли. Они навсегда исчезли в Агадырском подполье. Надо мной смеялись, что мол, дурочка, нашла кому аванс давать. «Разве можно деньги давать наперёд полного появления доверия или продукта. Эта шпана пропьёт всё, что попадёт в руки…» — говорил шофёр Виктор.

Это были мои первые знакомства с Агадырскими рабочими и правилами их игр. Мои первые психологические испытания… Нравится лицо? У меня было смущение, что нужно решать задачи, для которых я не подготовлена. И хотя я всё‑таки надеялась их увидеть, но тем временем искала другую. И нашла! Царицу! Королеву Викторию! Статная женщина с холодной и величавой осанкой, с выразительными зелёными глазами и носом с горбинкой представилась: «Прасковья Борисовна Пронькина», — посмотрела на меня значительным взглядом и тем же тоном произнесла: «Тётя Паша — можете величать!» Императрица мне разрешила такое фривольное обращение. Виктор разузнал о ней, с каким‑то отрядом уже ездила в поле, что она отменно готовит, хотя может выпить лишнего, если попадётся, но он заверил меня, что в степи, без машины пить можно только воду. И мы, то есть уже вместе с Виктором, «сделали ей предложение». По тому как она выбирала и заказывала продукты был виден мастер. «Кызымка, обязательно нужно взять все приправы, и лист, и перец, и сушёного чеснока, и укропа, в одном ларьке я видала и эти грузинские хмели–цунели…» Меня она сразу стала называть «кызымка» (как мне перевели — девочка, по–казахски). «Кызымка, видать, несмышлёная по кухне» — снисходительно скажет она и устремит на меня глаза, пронизывая зелёным взглядом насквозь. И я не знаю, куда деваться. У неё был такой пристально–изучающий взгляд, что я её побаивалась. Я, действительно, мало понимала в кухонном деле, и слушалась её безропотно, и шофёра Виктора, и нашего рабочего.

Один из наших рабочих был удивительный мужчина с лицом, которое могло быть образцом статуи древнегреческого философа. В его лице, по–видимому, были признаки чужой расы, какая‑то странность, благородно очерченные губы и изумительно тонкая линия носа. Я никак не могла понять, почему человек с таким лицом и видом, должен рыть канавы и шурфы, а не возглавлять кафедры искусствоведения? До сих пор загадка, как и вся абсурдность сравнений. Его все называли «Василич», ну, а я прибавляла: Пётр. Вся моя бригада во главе с тётей Пашей подсмеивалась надо мной, видя, как я пытаюсь руководить, мало понимая во всём обеспечении. Им доставляла удовольствие моя неосведомлённость, моя растерянность. Уж, как все они хохотали надо мной, когда выяснилось, что я не знаю, что печки в поле топятся кизяком, и из чего, и как он делается. «Ну, кызымка, чему ж вас в институтах‑то обучают! Всё высшие материи! А тут говно придётся изучать. Жизнь. Дерьмотология».

Обсмеяли они меня и тогда, когда я спросила у шофёра, почему соль рассыпана вдоль дороги. «Кызымка, вся степь ими покрыта, — солончаки это!» Я теоретически всё знала про солончаки, но не представляла, что они около дороги прямо так и лежат. Просили они меня заказать солярки для прочистки осей, а сами хихикают, подталкивая друг друга. Как вести себя, как поставить себя перед этими людьми? Чувствую, не могу прямо так обижаться — буду выглядеть глупо, вызову ещё больше желания меня дразнить, будут пользоваться любым предлогом, чтоб задеть, чтоб получить наслаждение. Знаю с детства, когда дразнят, то ни в коем случае нельзя обнажать свою обиду — задразнят, замучают, наплачешься — всегда делать вид — из‑за ничего — не обижаюсь, а главное, не замечать дразнилыцика, не оглядываться. Много позже прочла у кого‑то из древних философов: «оскорбление не достигает мудреца». А тогда как‑то решилось, что лучше я сама стану смеяться над своим незнанием, не буду стыдиться неопытности, пусть видят, что эти насмешки меня не касаются. И я смеялась вместе со всеми, и над собой и над ними.

Постепенно мои сотрудники смирились с моей молодостью и жизненной наивностью. Всё‑таки я была их начальник! Не знаю, что было бы со мной, если бы я от них зависела?! Сколько презрения могут высказать люди, всем известно, что делается с человеком, если он получает хоть капельку власти, и как из просителя превращается в мелкого тирана, и оскорбит, и унизит. Я всегда прикидываю: от кого из окружающих не стыдно зависеть? И совсем мало знаю — от кого. В этот Агадырский котёл, как я уже говорила, каких только людей не забрасывало! И убежавших, и прятавшихся, и потомков дворян, и бывших революционеров, и бывших тюремных надсмотрщиков, и всяческих криминальных личностей, на лицах которых отражалось кипение диких тёмных страстей. Уж, лучше самому командовать.

Конечно, Василич был тут случайно, и говорила молва, что он раньше был офицером, но горькая водочка забросила в это место и на эту неказистую должность. Он немного произносил слов, только задумчиво курил. На лице у него лежало какое‑то утомление, страдание, внутренняя тоска и, глядя на него, я чувствовала, что в его жизни были тяжёлые и тревожные испытания. Пока я описывала геологическую историю в вырытых им ямах, он грустно и безмолвно сидел на камнях, казалось, что он принадлежал тому докембрийскому прошлому времени, как часть этих камней. Как пейзаж. Старик и камни. А как он рыл канавы — как он это делал! Каждый камень, казалось, подчиняется его воле. Он не просто швырял землю и торопился скорее вырыть, а обласкивал каждый камушек, и так бережно обращался с простыми породами, будто это брильянтовые россыпи… Будто он достаёт и владеет сокровищами. Все вынутые породы сложены, стены у канав ровные, гладкие, точно отмеренные, устремлённые. Каждая трещинка использована так рационально, что кажется камни сами падают и разбиваются на мелкие кусочки, — не столько от долота и молотка, сколько от силы человеческого разума. На берилловом месторождении Акчитау Василич показал мне разрытую им кварцевую жилу и извлечённые из неё образцы. Вы бы видели эту экспозицию! Большая друза с зелёным хризобериллом лежала в окружении лиловых флюидальных лав, будто в музее на выставке. Хрустальные осколки кристаллов со всеми мельчайшими крупицами были разложены на белой папиросной бумаге, и солнечные лучи играли в этих осколках всеми цветами спектра. «Это так красиво», — сказала я, но мой голос показался неуместным перед геологическим безмолвием, слова какими‑то нелепыми, банальными перед вечностью этих пород, перед непостижимой тайной. Василич молча смотрел на меня, и я смутилась. Мы стояли по разные стороны канавы. Кусочек красоты — несколько кристаллов берилла — я привезла с собой в Ленинград, — смотреть на застывшую вечность. За эту хризоберилловую канаву начальник выписал десятерную плату, — мы высоко ценили работу Василича.