Отрочество архитектора Найденова - Борис Ряховский

Компотница кузнецовского фарфора была опорожнена, Седой и Сережа вычерпывали ложками смесь подсолнечного масла и помидорного сока. Евгений Ильич сидел через стол от них с выражением отстраненности на лице. Беспокоило ли Марию Евгеньевну то выражение, с которым дед глядел на внука, или с исчезновением беляшей утратились иллюзии благополучия и уверенности в будущем, только сегодня она была недобра. Все трое в молчании дожидались, когда она переоденется за ширмой, напудрит свое красное личико и отправится на базар.

Уйти ребята не смогли — появилась красавица цыганка; мать велела Сереже проследить, чтобы цыганка не стащила чего: Евгений Ильич мог тотчас после сеанса уснуть.

Седой смотрел через стол, как художник выбрал крупную кисть, обильно смешал краску. Быстрым движением, не целясь, он бросил кисть на белое поле. Алая ягода лопнула на середине белого пространства, поток краски был подхвачен комом ваты, осушен, и вновь остроклювая ягода кисти лопнула в левом углу листа. Евгений Ильич сорвал лист со стола, велел цыганке прийти завтра в алой кофте или шали, дал десять рублей. Седой поднял с пола лист и здесь только увидел, что Евгений Ильич двумя движениями кисти наметил лицо и руку. В восторге разгадал в линиях узкие женские пальцы…

Заявиться на Оторвановку? Отбить голубей? Вдвоем-то?.. У Седого были еще два друга, но первый из них гостил в Чкаловской области, а второй, книжник, ревновал Седого к голубям, считал это занятие формой хулиганства, да и замухрыга был и в бой не годился.

Сережа предложил заявить в милицию о краже белой, с тем чтобы милиция официально допросила Цыгана и Мартына. Седой взглянул на него с превосходством человека битого:

— Милиция — это Жус, понял? А где Мартын держит — никто не знает.

— Выследим.

— Выследим? Туда сунься — ноги переломаешь: ловушки всякие, сигнализация…

Седой и жалуясь и спрашивая совета пересказал вчерашние и ночные события. Евгений Ильич посматривал на Седого отстраненно, даже как будто с сомнением, само собой, ему был известен вчерашний случай в горсаду со слов Ксении Николаевны. Вновь стыд перед ней, запластованный было всем происшедшим позже, разгорелся в нем. Седой, оправдываясь, торопясь, стал рассказывать, как Жус вытолкнул его из ограды кафе: он чувствовал, что пытается вызвать жалость к себе, и оттого было еще стыднее, и одновременно сердился на Евгения Ильича: легко ему осуждать, сидит тут!..

— А потом он бросил меня! На съедение Цыгану.

— Он таков. Кенгуру скачет на задних ногах. Медведь мохнат. Ты выбрал его в союзники.

— Он же начальник группы захвата угро! А с ним полковник.

— Все генералиссимусы мира не смогли тебе запретить уйти с Ксенией Николаевной.

— А белая?

— Забыть о ней… Сказать себе: нет никакого Жуса. Нет Мартына.

— Но Жус есть и белая есть!

— Можно жить дальше так, будто Жуса нет, а Ксения Николаевна есть… Нам надо беречь друг друга. — Евгений Ильич вытянул из-за шкафа полдюжины застекленных акварелей, выбрал одну, в рамке с желобками, гладко зашпаклеванной и покрытой серой, с металлическим блеском краской. Он скальпелем отодрал бумажную ленту, удерживающую в гнезде картонный задник. — Рамка куплена на Кузнецком мосту, — сказал Евгений Ильич, когда его акварель «Цирковая наездница» была вынута и в рамку вставлена акварель Седого. Он осмотрел чуть отбитый угол рамки, выкрошилась шпаклевка, сказал. — Несите, рамку не побейте..

— Зачем это ей?

— Поделишься с Ксенией Николаевной радостями своего отрочества.

Среди тех акварелей, что Седой помог Евгению Ильичу затолкнуть за шкаф, была еще одна с цирковой наездницей.

На посмертной выставке Евгения Ильича в Союзе художников Седой, присев отдохнуть под наездницей в лиловом — именно эту акварель Евгений Ильич вытащил из рамки, чтобы вставить его плохой этюд, — наслушается разговоров. Называя покойного Евгения Ильича дедулей, станут его осуждать за отсталую технику: он не смешивал краски ни с белилами, ни с гуашью; техника, естественно, отражает полное отсутствие у него современного мышления и социального мужества: всю жизнь дедуля писал только цветы, красавиц и цирк… Бессмысленно было тут защищать Евгения Ильича, да и как, что говорить?.. Что мальчиком семи лет пришел в цирк и был поражен его музыкой, его сияньем, красотой наездницы, звучаньем ее имени — Мирандолина? Что свой детский восторг переживал всю жизнь? Два зала, как цветущий сад, полный балерин, цыганок, красавиц в бальных платьях. Неслись цирковые наездницы, празднично сверкали, искрились женские и конские глаза, согласно движению изгибались султаны, складки шелка отражали сиянье юпитеров; белел локоть, ямочка в мякоти руки была нежна…

Сережа было затормозил возле особнячка столыпинских времен с жестяной вывеской «Переселенческое управление» и второй застекленной — «Музыкальная школа». Седой, он сидел на раме, закричал:

— На Курмыш! На Курмыш!

Через пацаненка, что жевал кусок вара и пускал слюни на майку, выманили из дома Юрку — якобы за ним послал Чудик. Схваченный и брошенный на землю, Юрка зажал голову руками и подтянул колени к подбородку.

— Ты вчера вечером привел оторвановских ко мне во двор?

— Никуда я не приводил!

— Они что, в адресный стол сходили? — Седой тряхнул Юрку. — Пойдешь отбивать нашу птицу.

— Н-нет! — прокричал в страхе Юрка.

— Тогда сейчас в милицию. Ты наводчик, тебя первым в колонию упекут.

Юрка оглянулся на свой дом — многооконный, на шлакобетонном фундаменте, под железом, выстроенный трудами отца, машиниста паровоза. Он боялся отца, милиции, Тушканова, Шутю, но сейчас больше всего боялся Седого — этот больно стиснул его шею.

Сережа отнял руку Седого от Юркиной шеи, заговорил с ним участливо, жалея его, вынужденного водить знакомство с оторвановским жульем Юрка мало-помалу отошел, перестал заикаться и, заглядывая в глаза Сереже, завел свое, будто Тушканов, Шутя и другие оторвановские вскоре после драки с Седым ушли из сада, а он с пацанами с Татарской слободки курил, а потом к тетке завернул, луку пожевал, чтобы отец не унюхал, и сидел там, в теткином огороде, ждал, когда отец уснет, он из рейса вернулся в двадцать один тридцать по-московскому…

— Говори: Жус велел забрать нашу птицу?

— Я не знаю, я ни при чем.

— Признавайся, бог не фраер, все простит. — Седой дал тычка Юрке, тот повалился без всякого, впрочем, вреда для себя: события происходили под забором, где высоко намело песку. При этом он попал ногой в акварель, и развалилась рамка, купленная на Кузнецком мосту.

Они долго возились с ним: Седой то упрашивал его не бояться Жуса и Тушкана, в смутных выражениях обещая ему защиту от них, то свирепел и бросался на Юрку; тот закрывал голову руками и падал на песок. Сережа всякий раз вовремя удерживал Седого и принимался просить, умолять Юрку признаться. Он выпрашивал у него признание, он твердил: «Тебе ничего не будет»; наконец он предложил Юрке пять рублей и стал совать ему бумажку в руку со словами: «Может, они тебе ножом угрожали, а? — И просительно оглядывался на Седого. — Ты говори, не бойся» Юрка принял пятерку и пробормотал что-то вроде: «Да, вам бы такое…»

— Вот видишь, они с ножами, — сказал Сережа с удовлетворением, — а ты на него тянешь.

— Может, мне поцеловаться с ним? — Седой предложил Сереже поднять Юрку одной рукой и, когда тот послушно ухватил Юрку поперек живота, поднял и Юрка повис, как вареная макаронина, сказал, постукивая кулаком в ладонь: — Вздумаешь оторваться или трухнешь перед Тушканом — изуродуем, как бог черепаху.

Страха перед Седым, веры в физическую мощь Сережи и безразличия, проистекающего от сознания своей обреченности, — этого топлива Юрке хватило только до Оторвановки. Рыскающие по сторонам глаза выдавали его: он уже не справлялся с собой. Вражеская территория замерла, выжидая: судьба экспедиции была предрешена.

Седой поймал Юрку за плечо, толкал впереди себя, и так они вошли в проход, ведущий в глубину узкого открытого двора. Слева тянулся дувал, справа тесовый забор магазина.

В дворике на выпавших из дувала сырцовых кирпичах сидели неразлучные Тушканов и Шутя, и тощий пацан — таких зовут скелетами, — и с ними давний приятель Седого по фамилии Савицкий, плечистый, с большой стриженной под машинку головой и ушами борца — маленькими, вдавленными в череп, с приросшими мочками. Прежде Савицкий жил на Курмыше в халупе, покрытой кусками жести и толя; года два как они купили дом здесь, на Оторвановке. Родители Савицкого появлялись на улице неизменно вдвоем — отец тащил тележку на резиновом ходу, холку охватывала обшитая шинельным сукном лямка, мать семенила следом, также глаза в землю. В тележке мешки с углем или тряпье. Они производили впечатление немых. Однажды, учились они тогда в третьем классе, Савицкий-сын сделал наколку Седому — на тыльной стороне ладони с помощью оплетенных нитками иголок выколол якорек. Свой гонорар, пачку печенья, он схрупал с пугающей жадностью — он не развернул обертку, он разорвал ее зубами и откусывал от пачки как от куска.