Наследники Скорби - Алёна Харитонова

Далеко уйти не успела, услышала позади топот ног. Обернулась и лицом в живот ей тут же влетел Русай. Крепко обнял сестру и, запрокинув голову, блестя злыми слезами в глазах, выпалил:

– Вырасту – ноги переломаю гаду!

Девушка усмехнулась:

– Если нужда будет, я и сама переломаю. А ты что не остался?

– Да ну их, – шмыгнул паренек носом, – мать плачет, отец сердится, а Елька со Стешкой на посиделки улизнуть хотят. Чего я там не видал?

Лесана с тоской вспомнила про посиделки, на которые ее уже никогда не позовут. Кому нужна там девка, в парня ряженная, да еще и иного парня ловчее? При такой удаль молодецкую являть – только позориться, мигом за пояс заткнет. Да и ей что делать там? Хоровод вести в портах? Или прясть в уголке, надеясь, что заметит рукодельницу какой красавец, выманит в сени целоваться? Да и нужны они ей – целоваться с ними?

А сестрам – стыда не оберешься. И так, поди, все глаза выколют, вспоминая старшую. Еще и сватов засылать побоятся – в этакий-то дом, где девка-парень уродилась… Мать вон и так не знала, куда глаза прятать. Отец чуть под землю не провалился. А у них Стояна на выданье. Не приведи Хранители, старшая сестра младшей судьбу сломает…

Эх, не ко двору пришлась выученица Цитадели. Прав был Клесх, когда говорил, что нет у обережника ни семьи, ни родни. Ломоть он отрезанный. Везде чужой.

Лесана шла, а по щекам медленно катились слезы. В родной веси родные же люди ее стыдились. Ее – бескосую, тощую, одетую в черное мужское облачение, с грозным оружием у пояса. Стыдились и боялись, что невольно навредит. Хотелось в голос закричать от такой несправедливости, но молчать приходилось. Знамо дело, правы и отец и мать. По-своему правы. Она, Лесана, уедет, а им в этой деревне жить год, и другой, и третий, внуков растить. А какие внуки, если за спиной шептаться будут постоянно?

Шагающий рядом Руська словно чувствовал сестрину боль. Сжимал ее жесткую ладонь теплой ручонкой и сурово молчал. Ну девка, что с нее взять? Пусть поплачет.

– Ты не реви, – наконец назидательно заговорил он. – Чего реветь-то? Я тебя, хочешь, в лес сведу? Там в овраге берлога старая. Знаешь, здоровая какая? Ты там круг очертишь, мы и переночуем. Идем? Я пирогов вот набрал. – И он важно кивал на берестяной туесок, который собрала ему кузнецова жена.

– А не забоишься в лесу-то ночевать? – удивилась сестра, спешно вытирая лицо рукавом.

– С тобой? Нет.

Лесана хмыкнула и отправилась в дом за войлоком и овчинным тулупом.

…Идя с братом по лесу, девушка не могла понять: кого он ей напоминает? То ли щенка любопытного, то ли волчонка, что впервые вышел на охоту. Руська носился кругами, без опаски совал нос куда ни попадя и заливисто хохотал, если доводилось споткнуться и упасть, зацепившись ногой за корягу или торчащую из земли кочку. А сестра неведомым чутьем понимала – нет в нем страха. И в который раз думала: права ли была, что жилу затворила, лишила естества, данного природой?

А Русай ни о чем не думал. Ему просто было радостно от того, что сестра рядом. И хотелось стать таким, как она: ничего не бояться, ходить, где хочет и когда хочет. Спать под открытым небом и смотреть на звезды. Стыдно сказать, но в первую ночь он долго лежал без сна и смотрел на мерцающие высоко в небе огоньки.

– Лесан, а возьми меня с собой в Цитадель? – просил Руська.

– Нет. В Крепость только тех берут, в ком Дар горит, а у тебя его нет, – соврала – и так на душе муторно стало!

Видела же, как горят глаза мальчишки, как тянется он к ратному делу.

– Может, ты его не видишь? – Паренек не терял надежды.

– Прости, – теплая рука потрепала светлые вихры, – нет в тебе Силы.

– Все равно ратоборцем стану, – упрямо шмыгнул носом братец.

– Подрасти сначала, – засмеялась девушка. – А пока пойдем посмотрим лог. Проверить хочу, волколаки не ходят ли тропой тамошней.

День они гуляли по лесу. Целую ночь говорили. Впервые за все время, что Лесана отдыхала в веси, было ей хорошо и спокойно. Рядом находился тот, кто ее принял, по-детски безоглядно, всем сердцем. Не сторонился, не боялся.

– Лесан, а ты по дому сильно скучаешь? – уже когда начало светать, вдруг спросил молодший, позевывая.

– Сильно, – обняв брата, прошептала, зарываясь носом в вихрастую мальчишечью макушку, девушка.

Уезжала она на следующий день. Мать собрала в заплечник еды, сунула в кузовок вареную курицу, дикого лука, теплых масленых лепешек, прошлогодних соленых грибов. Прощались во дворе. Провожать себя до околицы Лесана не позволила.

Млада тихонько плакала, Юрдон неловко переступал с ноги на ногу, не зная, что сказать. Стояна виновато отводила глаза: теперь – за несколько мгновений до разлуки – ей было стыдно, что стеснялась сестры. Елька шмыгала и терла глаза, жалея всех: Лесану, которая все равно казалась незнакомой и чужой, мать, отца, Стояну и даже Руську, держащегося изо всех сил, чтобы не зареветь.

– Ну, не поминайте лихом; глядишь, приеду через год-другой. – Лесана легко забросила себя в седло и тронула лошадь с места.

За спиной заскрипели ворота. На душе было светло. Ни сожаления, ни грусти.

Она уехала, так и не обернувшись.

…Через два дня девушка достигла росстаней, на которых пять лет назад повстречала Тамира и Донатоса. В тени старого вяза, привалившись спиной к могучему дереву, дремал мужчина. Рядом пасся расседланный стреноженный конь. На костре бурлила в котелке ушица.

– Эй! – Девушка спешилась и подошла.

Клесх лениво открыл глаза.

– Чего орешь? Уху помешай.

Лесана порывисто наклонилась и обняла наставника.

– Повидалась? – спросил он, похлопав ее по спине.

– Угу.

– Ну что? Больше к родному печищу не тянет? – понимающе улыбнулся крефф.

– Нет, – ответила выученица, а потом гневно спросила: – Знал ведь? Отчего не сказал?

– А ты поверила бы? – удивился собеседник.

Девушка в ответ лишь покачала головой.

– То-то и оно. Давай сюда уху, поедим да поехали. Я тебя вчера еще ждал.

– Куда поехали-то? – спросила Лесана, помешивая ароматное хлебово.

– Домой.

Домой…

Она улыбнулась. На сердце сделалось легко.

Когда ворота Цитадели распахнулись, стояло раннее утро. Солнце только-только поднималось над кромкой леса, но в низинах кое-где еще висел туман.

Двое всадников верхом на гнедых лошадях выехали из Крепости. Вершники были облачены один в коричневое, другой в серое одеяние и, судя по тяжелым переметным сумам, снарядились в долгую дорогу.

– Мира в пути, – пожелал в спины уезжающим выученик, стоящий у ворот.

– Мира в дому, – последовал брошенный в один голос ответ.

Юноша смотрел на креффов, удивляясь про себя тому, что эти двое, даже будучи одетыми в невзрачное мужское облачение, умудрялись оставаться женщинами… Красивыми женщинами.

Бьерга и Майрико ничего не подозревали о его мыслях и думали каждая о своем. Долго ехали в молчании. Солнце поднималось в зенит, и его лучи окунали тела в сладкую негу, размягчая души. Говорить не хотелось. Хотелось насладиться тишиной и покоем…

– Ты нынче снова не жаждешь в родные края ехать? – со вздохом спросила колдунья спутницу.

Лекарка в ответ усмехнулась:

– Верно.

– Значит, опять мне туда копытить, – досадливо скривилась женщина.

В памяти сразу всплыл тот далекий день – почти двадцать весен назад, – когда она везла юную целительницу в Крепость…

Наузнице тогда выпала нелегкая ехать в Почепки. Похлеще Встрешниковых Хлябей не любили креффы те края, оттого всякий раз тянули жребий, кому эта сласть достанется.

Три деревни, не большие и не малые, стояли среди лесов в полуобороте друг от друга. И вроде люди там были как прочие: хлеб сажали, ремесло всяк свое ведали, вот только всем приходились они чужинами, и им всяк чужаком был.

Говорили почепские, что живут по правде древней, Хранителями завещанной. Хранителей своих звал тутошний люд Благиями. Эти-то Благии и заказали почепским с чужинами родниться, урядили жить наособицу. Даже на торг и то здешние мужики выезжали редко, а коли и выезжали, так без баб и детей. Не покупали ни посуды расписной, ни лакомств, ни бус девкам, ни лент. Все им казалось опоганенным.

Случись же кому стороннему через деревню их ехать да воды попросить испить, так после того ковш выкидывали. А девок почепские мужики, едва те рубашонки детские пачкать переставали, прятали под покровы, да такие, что за ними ни лица, ни стана не разглядеть. В рода чужие невест не отдавали, только в две свои соседние веси, что тем же обычаем жили. Оттого-то никто их девок и баб в глаза не видел. Болтали-де, почепские их и за людей не держат, так, чуть выше скотины.

Одним словом, чудно́е житье у них было. Неуютное. Вроде и улыбается тебе староста, и поклоны кладет, да по глазам колючим ясно – обороты считает, когда из веси уберешься.