Том 4. Волга впадает в Каспийское море - Борис Пильняк

Красный месяц поднимается на востоке, красною раною уходит солнце на западе, защитившись огненными щитами облаков: по лощинам в синей мгле лесов, меж гор вспыхивают красные раны мартенов – на Чермозе, на Майкоре, на Пожве, на Кувине, на Чусовой.

На заводах, на заводе из кусков чугуна («штыкового», «полового», «изложницы», «скардовника»), почти вручную, первобытно, почти как при Петре, выковывают серпы, косы, рельсы, чаны, котлы, кровельное железо. В мартене, конечно, зажат кусок солнца: туда надо смотреть, как на солнце, через синие очки, – но солнце мартена становится простою серою болванкою. Эту болванку разогревают в сварочном цехе: и с помощью десятка рабочих рук и прокатного станка красное тесто железа раскатывают в длинные полосы, как хозяйка, когда хочет такими полосами покрыть пирог. Эти скатки режут на куски, почти вручную: и куски идут в железопрокатный цех, вновь их раскаляют, вновь их катят, как хозяйка скалкой тесто на пирог. Потом эти листы обрежут, проверят, промаслят, сложат – и будет готово листовое железо, различных качеств и толщин.

Потому что здесь работают первобытно, здесь на каждой пачке железа мастер пишет свое имя, отчество и фамилию – Карп Маркович Москва, внучатый племянник Ивана.

Там, где надо железо размять, прокатить, – там работает молот, силу получивший от воды, ничуть не сложнее, чем на наших деревенских водяных мельницах, где, как сказывают сказки, проживают в омутах водяные.

На заводе тесно, копотно, все старо, все завалено столетним мусором, вагончики таскают вручную. – Над заводом, за плотиной – простор озера. – Избы на поселке – широкопазы, с коньками на крышах, вестниками путины, еще не конченной на Руси – –

– – это быт, родивший Ивана Москву.

Заключение первое.

Иван говорил Александре, неизвестно – в бреду или в яви:

– Радий!., это совершенно неверно, что он есть некий сверхъестественный кладезь сверхматериальной силы. Это совсем не потому, что он обладает какими-нибудь особенными силами или содержит непознанный запас энергии, которого нет у других элементов… Слушай?! – слушай! – радий изумителен только потому, что он распадается быстрее всех остальных элементов, тогда как иные тела или вовсе не изменяются, или же изменяются так медленно, что человек не в силах проследить за ними. – Слушай, – радий из рода азров, – «полюбив, он умирает». Да, да, любовь есть распадение энергии, азры суть конденсированная энергия, – потому они прекрасны. Да, да, и не случайно радий обладает способностью наделять своею радиоактивностью окружающие предметы. Но, разлагаясь, умирая, азра-радий дает в триста шестьдесят тысяч раз больше энергии, чем при сжигании того же веса угля, – слышишь, какая энергия?! – Так умираю я. Иван говорил:

– Человечество стоит на пороге знаний. Этим знаниям я отдал свою жизнь. Первым шагом человечества от варварства к цивилизации было искусство добывать человеческой волей огонь. Но сейчас, когда человек стоит перед знанием о внутриатомных запасах энергии, на пороге обладания этой энергией, – сейчас человечество вновь находится в положении первобытного человека, когда этот первобытный стоял перед костром, зажженным молнией, не зная, как добывается огонь. Те источники энергии, которыми мы сейчас пользуемся, теперь мы считаем просто остатками от первобытных запасов природы, – это есть, это было. Будет, – будет, когда ключ от сокровищницы природы будет в наших руках, когда мы научимся превращать элементы – по нашей воле – из одного в другой. Человек – тоже только запас энергии: человек будет в руках человека: «случайности распада» будут скинуты со счетов человеческой жизни. Это – будет. Пока же – у человечества в руках только двести тридцать граммов радия, да, только!..

Иван говорил:

– Было принято рассматривать эволюцию Земного Шара как результат великих катаклизм и катастроф. Теперь человечество знает вечную, непрерывистую и непреодолимую работу космоса, которая, несмотря на медленность, делающую эту работу в краткости человеческого времени незаметною, вызвала в эпохах космического календаря такие большие и полные изменения, что современные черты земного шара являются только преходящими моментами постоянно меняющегося действа. – Да, но я умру. – Ты слышишь, Александра?!.

Заключение второе.

– – как всегда, когда рокотал пропеллер самолета, – по дорогам, по пахотам, верхами, на телегах, рысью, вскачь, на своих на двоих – бежали к самолету – мужики, парни, бабы, девки, дети, древнейшие старики – посмотреть, – в страхе, готовые в случае чего дать лататы обратно, в случае чего принять в дреколья, во всяком случае такие, чтоб было понятно, что их «хата с краю».

Обопынь-старший и Снеж убирали самолет. Рабочий протолкался к Москве.

– Позвольте вас спросить, товарищ, – сказал рабочий. – По прямой линии с востока на запад сколько верст в час пролетит самолет?

– Сто семьдесят километров, – ответил Иван.

– Ас запада на восток?

– Тоже сто семьдесят километров, – ответил Иван. Рабочий задумался, прищурил глаз, сказал:

– При такой скорости для точности, хотя бы пока в секундах, но принципиально надо брать в расчет вращение земли, товарищ!

Рабочий был прав. Иван вспомнил, что на его заводе время – по солнцу – разнится от местного на полчаса и нет ничего абсолютного, – и что человечество должно уже брать для «принципиальной точности» – брать в свой обиход вращение земли. Фюзеляж самолета похож на скошенный лоб, а кабины пилота и бортмеханика на глазницы, – и самолет, если смотреть ему в лоб, был похож на человеческий череп – эти пустые глазницы, этот срезанный лоб: человеческий череп всегда был символом мудрости.

– Что же, на небе холодней, что ли? – я гляжу, вы куртки меховые надеваете.

– Да, – ответил Иван, – чем выше, тем холодней. В высоте на три тысячи метров вода мерзнет в самую большую жару.

– Та-ак, – ответил мужичок раздумчиво, – святым, выходит, там холодно, – в шубах, небось, приходится ходить!..

Толпа комментировала:

– Яруслан, слышь, полетит?!

– Как гусь, – и по небу, и по земле!

– Дальнее поле жать ездить – очень подходяще.

– Раз загранитцы (от слова заграница) всю технику превзошли, нашей державе отставать никак нельзя.

Когда Иван, надев уже шлем, садился в самолет, он слышал, как одна баба сказала другой: – «коров пригнали, доить иттить надо!» – и вторая баба ответила: – «погоди, надоишься на своем веку, – не каждый день ероплан летает!» – и Иван представил себе, как миллионы русских баб в этот закатный час, по команде солнца, сидят у коровьего вымени, миллионы доятся коров, – даже страшно представить эти миллионы российского лаптя кабалы к земле. И нет сил рассказать о том, что не комментируется словами, – того, что вот тут, у этого поля, где родились и умерли деды собравшихся, где в памяти Соликамские строгановские разбои, где все родное, где пасутся овцы, а через речку плавает дощаник, такой дощаник, которому от рождения лет пятьсот, поди, – здесь на этом поле лежал самолет, человеческая воля, несущая человека в небо.

Право быть в воздухе – строгое право, и Обопынь был молчалив и торжественен.

– Контакт!

– Есть контакт!

Пропеллер ревет, толпа отвернулась от самолета, – или самолет отвернулся от толпы? – Земля мчит стремительно – до того момента, пока она не качнулась под самолетом: значит, самолет оторвался от земли, значит, самолет в стихиях, где нет быстроты и высот. И тогда уже не самолет, – самолет стоит на месте, – а земля под ним ползет назад, река, леса, поля, игрушки деревень, рубаха России. Клокочет пропеллер, солнце сбоку, рядом, – режет ветер. Минуты в воздухе – часами.

Облака идут под Иваном, самолет ушел за облака. Лермонтов верно сказал: караваны облаков. Караваны идут под Иваном. Солнце – рядом, то солнце, во имя которого качнулась однажды в мозгах Ивана земля. И если бы Иван был в Арктике, он понял бы здесь за облаками, что он – вновь в Арктике. Те облака, что над самолетом, это – небо и глетчеры вдали, они розовеют от вечного дня и солнца, они медленны. Те облака, что под самолетом, это льды, которые идут по сини моря. Леса вдали внизу, меж облаков – слились в синь моря, там во мгле. Конечно, Арктика, – вон та большая льдина плывет на самолет, – вон там на горизонте стал глетчер, – вот заторосились айсберги. Какое странное солнце в Арктике! – оно не идет высоко, но оно вечно, если там лето.

Но вон там впереди облака синеют, свинцовеют, солнце там ало, легкие тучи собираются табунами, там идет тучища. Самолет летит туда. Там не видно земли.

Там, внизу, где должна быть земля, – синь и мрак, которые не пускают туда глаз, – в эту синь закуталась рубаха России, щетина лесов. И чуть влево от самолета, под самолетом полыхнула молния, гром переревел пропеллер. Под самолетом – гроза. Самолет идет вперед: он единоборствует со стихиями, – ибо – вот кинуло самолет вверх, вот брошен самолет на крыло, вниз. Самолет летит над грозой. Минуты в воздухе – часами. Еще и еще самолет кинут направо, налево, вверх, вниз. Гремит гром, и полыхают молнии. Слева под самолетом свинцовая синь, видны потоки дождя, там полыхают, спешат молнии. А справа от самолета – безбрежный простор солнца, небесной сини, лазурной лесной сини, синих далей. – Молния, гром, кинуло вверх и вниз, звон в ушах, – и видно, как затрепетала машина, как крылья уперлись в воздух, зазвенели: быть может, на момент самолет остановился в воздухе, – но пропеллер опять уже рвет стихии, рвет облака, рвется вперед, вперед. Гроза – позади. – Сумерки, и вон из-за лесов, из-за земли красный, огромный встает диск луны, багрово красит облака: это на востоке, – а на западе красною раной уходит солнце, в кровь раскалывая облака. И земля внизу – синя, туманна, в сизой дымке, – и видно тут, и видно там, как леса горят в лесных пожарах, – мглится там внизу земля.