Призраки двадцатого века - Джо Хилл

Те, кто действительно встретил ее, не бросаются искать Алека, чтобы поделиться с ним. Обычно он сам их находит, когда они потерянно бродят на ослабевших ногах по пустому фойе кинотеатра. Они перенесли шок, они неважно себя чувствуют. Им хочется присесть. Они никогда не скажут: «Вы не поверите, что я сейчас видел». Событие еще слишком свежо в их памяти. Мысли о том, поверят им или нет, придут гораздо позднее. Зачастую они подавлены и безропотны. Когда Алек думает о том впечатлении, которое она производит на собеседников, он обычно вспоминает Стивена Гринберга, прохладным летним днем тысяча девятьсот шестьдесят третьего года вышедшего из кинозала посреди фильма «Птицы». Стивену было двенадцать лет, и пройдет еще двенадцать лет, прежде чем он станет знаменитым. В тот день он был не «золотым мальчиком», а просто мальчиком.

Алек прогуливался в переулке за «Роузбадом» с сигаретой во рту, когда услышал, как у него за спиной с лязгом распахнулась дверь пожарного выхода из кинозала. Он обернулся и увидел в дверном проеме долговязого парнишку — он просто стоял там, не выходя на улицу и не возвращаясь в зал. Мальчик щурился в резком белом свете солнца с растерянным и удивленным видом ребенка, только что пробудившегося от глубокого сна. Темноту за его спиной наполняло пронзительное чириканье тысяч воробьев. На фоне птичьего гомона Алек различил недовольные возгласы потревоженных зрителей.

— Эй, парень! Давай или туда, или сюда, — сказал он. — Ты впускаешь в зал свет.

Мальчик — Алек еще не знал его имени — повернул голову назад, в темноту зала. Спустя долгий миг он шагнул на крыльцо, и дверь за его спиной мягко закрылась на пневматических пружинах. Но дальше он не пошел и по-прежнему молчал. «Птицы» шли в «Роузбаде» уже две недели, и хотя с фильма порой уходили зрители, среди них никогда не бывало двенадцатилетних мальчишек. Это один из тех фильмов, каких мальчишки ждут годами, но… кто знает? Может, у парня слабый желудок.

— Я забыл в зале свою колу, — произнес мальчик отстраненным, ничего не выражающим голосом. — В бутылке еще_ много осталось.

— Хочешь вернуться за ней?

— Нет.

И когда мальчик обратил на него яркие от испуга глаза, Алек понял. Он докурил сигарету, выбросил окурок.

— Со мной сидела мертвая дама, — выпалил паренек.

Алек кивнул.

— Она говорила со мной.

— Что она сказала? — спросил Алек и снова взглянул на мальчика.

У того глаза стали круглыми от неверия в случившееся.

— Она сказала, что ей нужно с кем-то поговорить. Что если фильм ей нравится, она просто не может молчать.

Алек знает: она заговаривает с людьми, когда хочет поделиться впечатлением о фильмах. Обычно она обращается к мужчинам, но иногда заводит беседу и с женщинами, самая известная из которых — Луиз Вайзель. Алек давно уже разработал теорию о том, почему она является людям. Много лет он ведет записи в желтом блокноте. У него составлен список всех, кому она являлась, с пометкой о фильме и о дате: Лиланд Кинг, «Гарольд и Мод»,[16] 1972; Джоэл Харлоу, «Голова-ластик»,[17] 1977; Хэл Лэш, «Просто кровь»,[18] 1984, и многие другие. С годами у Алека сформировалось довольно четкое представление о том, при каких условиях ее появление наиболее вероятно, однако детали теории постоянно пересматриваются.

В молодости он постоянно думал о ней, осознанно или подспудно. Она была его первым и самым сильным наваждением. Затем Алек ненадолго отвлекся — когда кинотеатр начал пользоваться популярностью, а его владелец стал уважаемым бизнесменом, приобрел вес в обществе, в торговой палате и в городском совете. В те дни он неделями не вспоминал о ней, и только если кто-нибудь видел ее — или притворялся, что видел, — старое наваждение накатывало с новой силой.

Но после развода (дом он оставил жене, а сам переехал в маленькую квартирку под кинозалом), почти совпавшего с открытием на окраине города восьмиэкранного киноцентра, Алека снова стали преследовать навязчивые мысли. Правда, не столько о ней, сколько о самом кинотеатре. (Но какая разница? Никакой, считал Алек: мысли о кино всегда приводят его к мыслям о ней.) Он никогда не предполагал, что когда-нибудь станет таким старым и заработает столько денег. Теперь он плохо спит, потому что в голове бурлят идеи — сумасшедшие, отчаянные идеи — о том, как удержать кинотеатр на плаву. По ночам он не может отвлечься от мыслей о доходах, расходах, персонале, ликвидном имуществе. А когда он устает думать о деньгах, он начинает думать о том, что его ждет, если кинотеатр закроется. Воображение рисует ему дом престарелых: матрасы, воняющие мазью от боли в суставах, и сотня чудаковатых беззубых стариков, днями напролет сидящих перед телевизором в душной общей комнате. Он представляет себе место, где он поблекнет постепенно и безвольно, как линяют обои на ярком свете.

Ужасная картина. Но еще страшнее вообразить, что станет с ней, когда «Роузбад» закроется. Он видит кинозал без кресел — пустое гулкое помещение, горки пыли в углах, окаменевшие комки жевательной резинки, намертво приставшие к бетонному полу. По ночам сюда проникают местные подростки, чтобы выпить и заняться сексом. Он видит разбросанные бутылки, безграмотные граффити на стенах и одинокий использованный презерватив перед сценой. Он видит заброшенное и испоганенное пространство, где ей суждено выцвести в ничто.

Или не суждено… и это худшее из его опасений.

Алек впервые увидел ее и говорил с ней, когда ему было шестнадцать. Через шесть дней после того, как узнал о гибели старшего брата где-то на юге Тихого океана. Президент Трумэн прислал семье письмо с соболезнованиями. Это было стандартное письмо, но внизу страницы Трумэн расписался собственноручно. Алек тогда не плакал. Неделю он провел в состоянии шока, как понял много лет спустя. Он потерял самого дорогого человека в мире, что глубоко травмировало его, но в тысяча девятьсот сорок пятом году никто не использовал слово «травма» применительно к чувствам. Единственный шок, о котором тогда говорили, — это контузия.

По утрам он говорил матери, будто идет на занятия. Но в школу он в те дни не ходил. Он бродил по центру города в поисках неприятностей. Он воровал в закусочных шоколадки и ел их на заброшенной обувной фабрике — ее закрыли, потому что все мужчины сражались или во Франции, или на Тихом океане. Перевозбужденный поступлением сахара в кровь, он швырял в окна камни, отрабатывая технику броска.

Однажды он забрел в переулок позади «Роузбада» и заметил, что вход в кинозал закрыт неплотно. Створка двери, выходящая в переулок, представляла собой гладкий лист металла без ручки или единого выступа, но Алек сумел подцепить край ногтями, и дверь подалась. Время было дневное, и зал заполняли дети до десяти лет и их мамаши. Пожарный выход, сквозь который он проник внутрь, располагался в середине зала — там небольшое углубление в стене скрывала тень. Никто не видел, как он вошел. Алек прошмыгнул вдоль прохода к задним рядам, где разглядел несколько свободных мест.