Запретный плод - Лавряшина Юлия

Ему вдруг увиделось, как она стоит у окна в одном легком халатике на голое тело, уже готовая ко сну. Облокотилась на низкий подоконник… А он прижимается сзади, входит в нее безо всякой прелюдии. И она вскрикивает от неожиданности, но выпрямиться он ей не дает, упирается ладонью в спину: наслаждайся, милая! Приглушенными ароматами, симфонией ночных звуков, мной…

Макс беспокойно заерзал: так и не доедешь, пожалуй! Ничего не заметив, Ольга продолжала вытягивать паутину воспоминаний, опутывать его по рукам и ногам:

– Мы с бабушкой любили зависать на этом окне и разговаривали перед сном. Она прожила в Ялте всю жизнь. А умерла в Москве – ко мне в гости приехала.

– Она здесь и…

– Нет. Я увезла ее обратно. Было бы до жути несправедливо лишить ее напоследок той земли, в которую она вросла.

Макс взглянул на нее с каким-то суеверным страхом:

– Как вы с этим справились?

– Тогда у меня был муж. Он все организовал. Это не просто было… Я могла себе позволить просто сидеть рядом с ней и плакать.

– А если бы это случилось сейчас?

Не стала скрывать усмешки:

– Вы так пытаетесь выведать, есть ли в моей жизни мужчина? Собираетесь продать информацию «желтой» прессе?

– Деньги мне не помешали бы, – заметил он меланхолично. – Вы подкинули хорошую идею!

Ольга изобразила суровость. Не очень старалась, и вышло неубедительно.

– Тогда я больше не пророню ни слова!

– Нет уж, выкладывайте всю подноготную! С кем, сколько раз и, главное, где в следующий, чтобы папарацци поспели.

Салон машины заполнился пронзительным голосом базарной торговки:

– Ишь ты, губу раскатал! Где да с кем расскажи ему! Много будешь знать – скоро состаришься.

«Черт! – выругалась она про себя. – Почему все, что я ни говорю, сводится к возрасту?!»

Но Макс не обратил на это внимания. Беззаботный смех, мальчишеская челка упали на лоб, кожа-то какая, боже мой… А бриться ему, наверное, приходится дважды в день – щетина пробивается сквозь эту нежную преграду. Все-таки мужчина, не мальчик… У нее предательски обмерло сердце – представилось, как она прижимается к этой потемневшей щеке, трется о нее, наслаждаясь незнакомым теплом. Этого и вправду хочется? Она вонзила ногти в ладони: очнись! Хватит уже. Дома, под одеялом побалуешь себя фантазиями, а сейчас опасно… Он слишком близко. Так близко…

Ей нестерпимо захотелось сию же секунду заставить Макса съехать с этого чертова Можайского шоссе и остановиться. Чтобы протянуть руку. Чтобы взять все, чего так хочется. Почему – нельзя? В чем преступление? Это ведь не кровосмешение, на самом деле, не сын же он ей, хоть и годится… Она годилась Вадиму в дочери, но его же это не остановило! Однако то, что позволено Цезарю… Мужчины могут разрешить себе все, что угодно. Думают, что могут… Потом беспомощно ползают по кровати, умоляя о помощи, жалкие, пахнущие старостью… Таким был муж в последние годы. Каждый день с маниакальным упорством пытался овладеть ее телом (душа-то безраздельно принадлежала ему, он знал), сам мучился и ее мучил. Даже кричал, что она фригидна, оттого у него и не выходит ничего, хотя Ольга уже шла на то, чтобы актерствовать, соблазнять стриптизом, чего раньше никогда себе не позволяла. Считала, что в постели должна царить искренность. Но Вадим вынудил ее изображать шлюху, и на первых порах это чуть-чуть помогло. Потом стало не то, чтобы хуже, а совсем никак.

«И теперь я пытаюсь повторить его ошибку?» Она ужаснулась, вообразив, что может показаться Максу такой же омерзительной и ничтожной в своей тщетной попытке отвоевать у жизни еще немного любви. Не ради этого ли боксом занялась? Чтобы научиться драться за то, что так хочется заполучить…

– С вами не соскучишься, – весело сказал он. – Я давно уже не чувствовал себя ни с кем так легко.

– А легко – это, по-вашему, хорошо?

– А зачем нужно, чтобы все было мучительно?

– Потому что в душе для каждого человека любые отношения, как правило, мучительны.

Она упрекнула себя: «Зачем я загружаю мальчика? Ему хочется легкости, и его можно понять. Я же сама только что опасалась как раз того, что он захочет основательности. А ему-то это зачем? Двадцать лет. Какая там любовь?! Он просто реагирует на все, что движется. Эрегирует. Разве мне самой не это нужно? Почему бы и не закрутить роман на один день? Кому станет хуже?»

И опять отозвалось: ему. Не тот это человек, который может выскочить из постели и не оглянуться. Этот оглянется. Уже оглянулся, как она и молила. Зачем, спрашивается?!

– Простите, Макс! Я не хотела забивать вам голову психологией человеческих отношений.

Пусти в нее очередную стрелу взгляда:

– Вам кажется, там одна только тьма?

– Ну, если верить Фрейду…

– Он реально был жутко закомплексованным мужиком, вам не кажется?

– Фрейд?!

– Он самый. Мне кажется, он так много рассуждал о сексе только потому, что неуверенно чувствовал себя в этом деле.

Ольга усмехнулась: «Смело! Так ему – старому Зигмунду… Почему он, кстати, в детстве часто видел свою мать обнаженной, как пишут? Сама показывалась или подглядывал?»

– Может быть, – отозвалась она, разглядывая смуглую руку на руле. Костяшки пальцев сбиты в кровь. Без перчаток боксировал, что ли? У Кима это запрещено… Или просто подрался?

Его мысль неожиданно сделала виток:

– Вы так и не ответили… В вашей жизни сейчас есть мужчина?

– Макс! – опешила она. – Что за нездоровое любопытство?

– Почему – нездоровое? – неподдельно удивился он.

– Да с чего вы решили, что я готова откровенничать с вами?

– Да, действительно, – пробормотал Макс. – Мы еще не добрались до дома.

Ее начал душить смех:

– А там что? Вы поведете меня в исповедальню?

– Мастерская – это и есть исповедальня.

– Согласна. Но только для того, кто в ней работает. Не для меня.

– Я хотел бы вылепить ваш бюст, – признался он и сам засмеялся, услышав. – Ну, в смысле… – показал рукой от макушки до пояса. – А лучше всю вас, целиком… В бронзе отлить? Нет, не решил еще…

Откуда-то всплыла застарелая досада: неподалеку от их школы находилось художественное училище, и многих старшеклассниц студенты-портретисты приглашали позировать. Ее никогда. А ведь она ждала приглашения. Лицо свое с недоумением разглядывала: уже ведь не такой лягушонок, как в четырнадцать лет… Все еще недостаточно хороша?

Когда Ольгу как-то вдруг стали называть красавицей, она каждый раз опасалась подвоха. И теперь эта былая подозрительность дала себя знать: зачем ему мой портрет? И как он собирается меня изобразить? В манере Пикассо – глаза в ушах, нос во рту? Ей понравилась эта фраза из фильма, которую сам Пикассо-Хопкинс и произнес. Был у человека дар посмеяться над собой…

– По-моему, портретов актрис уже с избытком, – заметила она с опаской. – И скульптурных бюстов тоже.

– Тогда уж вообще портретов – с избытком, – парировал Макс. – И всего, чего угодно: музыки, книг… Скажите, зачем люди вообще занимаются искусством, если уже были и Леонардо, и Толстой, и Моцарт? Вы вот зачем выходите на сцену после Ермоловой?

– К театру это как раз не имеет отношения. Это же не кино. Слепков не сохраняется. Никто из живущих не видел, как играла Ермолова. Наше искусство эфемерно, оно растворяется в воздухе, как только мы уходим со сцены.

Он серьезно возразил:

– Что-то остается в душе каждого зрителя.

Сморщив нос, Ольга махнула рукой:

– Это только громкие фразы! Филозов всю жизнь сеял разумное, доброе, вечное, а на него напали сразу после спектакля, избили жутко… Что у них было в душах?

– Это были не его зрители.

– Но что-то ведь эти питекантропы когда-нибудь смотрели! Читали. Из-за белого Бима, наверное, рыдали, как все мы в детстве, а старого артиста не жалко было! Ведь его же в лицо все знают.

– Не все, – заверил Макс. – Хотя он реально стоит того, чтобы его знал каждый.

Быстрый взгляд, умоляющий какой-то, словно просит разрешения сказать: