Приятель покойника (сборник) - Андрей Курков

Спали мы снова вместе, обмениваясь теплом.

За окном дул сильный ветер. Иногда дрожали оконные стекла. Мне снилась метель.

Скоро ведь выпадет снег, и при таком ветре он будет больно бить в лицо.

Я спал некрепко, и мысли, сотканные из ностальгии и романтики, ласкали мозг, давая ему богатую пищу для сновидений.

Глава 20

Наступил первый ноябрьский вторник.

– Поболели и хватит! – сказала после завтрака Лена.

Она оделась, собрала свои вещи в маленький кожаный рюкзачок и, бросив на ходу: «Скоро позвоню!», вышла из квартиры. На лестничной клетке она обернулась, улыбнулась и чмокнула тонкими губками в пространство, разделявшее нас.

Я опять остался один. Простуда прошла, Лена уехала.

Начиналась зима.

Уже пару раз выпадал первый пробный снег. Выпадал и таял.

А я смотрел в окно и чувствовал, что выпал из времени. Надо было догнать это время. Но как?

Самый простой способ оказался для меня и самым приемлемым.

Я пошел в читальный зал ЖЭКовской библиотеки и, сидя рядом с любознательным пенсионером, принялся листать подшивки газет за последние пару недель. На последней странице «Вечернего Киева» мне бросилось в глаза укутанное в черную рамку соболезнование бывшему главному инженеру завода имени Артема Шустенко николаю Григорьевичу в связи с трагической гибелью его сына Константина. Я нашел «Киевские ведомости» за это же число и там уже прочитал гораздо больше об известном мне событии. Было указано и место, и предполагаемое орудие убийства. Только версия, выдвинутая газетой, была далека от реальной. Судя по всему, милиция тоже считала, что Костю убили в наказание отцу, который, как выяснилось из этого же репортажа, был не просто бывшим главным инженером, а действующим директором НБН – независимой Биржи недвижимости. До этого кто-то пытался взорвать его машину, два раза поджигали двери квартиры. Цепочка выстраивалась сама по себе. Аккуратно, словно кирпичики, события накладывались друг на друга и сверху, последним и завершающим кирпичом этой зловещей «кладки», ложилось убийство.

Прочитал я криминальную хронику Киева и за другие дни – все то же самое: убийства, взрывы, разборки. Обычная ежедневная жизнь большого города.

Теперь я точно знал – в Киеве за время моей болезни ничего особенного не произошло. Только погода вносила разнообразие – снова пошел снег.

Я вспомнил о том, как я не собирался дожить до этой зимы, до первого снега. Это вызвало у меня грустную улыбку.

Дожил ведь! Только можно было бы дожить проще, без этой диковатой истории, которая так плохо, но при этом еще и так хорошо для меня кончилась.

В знак своей живучести я решил поехать в кафе на Братскую.

Там было безлюдно. Только сидела в углу уже виденная здесь однажды смешноватая девчонка в черной кожаной кепке и в той же коротковатой серо-синей китайской курточке. Между ее стулом и стенкой стояла большая папка.

«Художница!» – подумал я.

Подошел.

– Извините, «Кеглевича» не желаете?

Она с любопытством подняла на меня взгляд.

– Желаю, – сказала. – И шоколадку, если можно.

Я взял ей и то, и другое. И себе взял еще сто граммов.

Подсел к ней для разговора, но разговора не получилось. Она довольно быстро выпила водку, а шоколадку спрятала в карман и стала собираться.

– Мне ехать далеко, я на Борщаговке живу, – объяснила она свою поспешность.

Правда, я успел узнать ее имя – Аня. Она была дипломницей худинститута. Когда-то мне говорили, что в этот институт нормальных не берут. Теперь я был готов с этим согласиться. Только с одним небольшим дополнением – ненормальные люди всегда интересней нормальных. С ними не бывает скучно, с ними может быть опасно, но не скучно.

«Кофейница» стала меня выпроваживать в половине седьмого.

– Что я, из-за одного тебя буду здесь сидеть?! – она развела руками.

Я согласился с ее доводом и вышел.

На улице шел снег.

Глава 21

Бывшие ноябрьские праздники прошли незаметно. Только вечером восьмого, входя в свое парадное, я наткнулся на выпившего ветерана, позвякивавшего медалями у лифта. Он так и остался стоять на лестничной площадке первого этажа. Последний из могикан.

Зайдя с холода домой, я вдруг понял, что похолодало не только на улице. В квартире было ненамного теплее. Сильный сквозняк, пробивавшийся сквозь незаклеенные оконные рамы, уже в коридоре превращался в воздушный поток, со свистом прорывающийся наружу через закрытые обитые черным дерматином двери.

Я сбросил пуховую куртку и с ходу взялся за утепление своего жилища. В прошлом году рамы были заклеены еще в начале октября, но тогда хозяйством командовала жена. Командовала негромко, но легче было сделать то, что она хотела, чем выдерживать потом ее надутое молчание. В этом году зима застала меня врасплох и в одиночестве. Одиночество, правда, было переменным, как ток. Приходила иногда Лена-Вика, оставалась на несколько дней. Потом на несколько дней исчезала и снова звонила и сообщала радостным голосом, что выезжает.

Потихоньку проедались оставшиеся от чужого развода доллары. Костин полтинник я не трогал, и даже если бы кончились у меня деньги, вряд ли бы я смог полезть в его бумажник. Это было чужое, как и остальные «сувениры», принесенные мною домой в тот дождливый вечер. Я часто раскладывал их на столе, смотрел на письмо, не читая его, рассматривал фотографию уставшей женщины с ребенком на руках. Сейчас, после того что произошло, она, должно быть, выглядит еще более уставшей.

Иногда мне казалось, что я просто нашел где-то эти бумаги, и у меня вдруг возникало желание отнести их по адресу, указанному на конверте. Я не помнил тот момент, когда обыскивал Костины карманы, но я знал, что я это сделал. И все равно появлялось это странное ощущение, будто это произошло не со мной, будто я просто шел по улице и нашел у обочины чей-то бумажник. И теперь надо вернуть его хозяину, можно бросить в почтовый ящик…

И снова перед глазами оказывалась фотография уставшей молодой женщины с грудным младенцем на руках. Я пил чай и смотрел на нее, на эту женщину. Думал о ней. Во всей этой истории она была единственной невинно пострадавшей. Был, конечно, еще и ребенок, но пока он поймет, что пострадал, пройдет немало лет. О Косте же я думал гораздо меньше. Та работа, которую он выбрал, привела бы его раньше или позже на тот свет. В этих рассуждениях можно было идти и дальше, и тогда вышло бы, что его ранняя смерть спасла много жизней. Но это был блеф, его смерть лишь обеспечила других специалистов этой профессии дополнительными заказами.

Я заварил из муки клейстер и, законопатив щели в рамах поролоном, заклеил их вырезанными из газет полосами. Через полчаса дело было сделано. Сквозняк исчез, хотя теплее не стало. Но на все надо время, и особенно на то, чтобы батареи в моей квартире начали действительно нагревать воздух.

Я пил чай. За окном длился зимний вечер, морозный и скрытный.

Утром дети будут радостно играть в снежки, а взрослые будут вызывать милицию, чтобы приехала машина и убрала замерзшего ночью пьяного с автобусной остановки. И короткий зимний день поспешит дальше.

Я сидел за кухонным столом, пил чай и пережидал зиму, как лодочники пережидают ледоход перед тем, как переплыть реку.

О чем, интересно, сейчас думает Костина жена или – вернее сказать – вдова? Она, может, тоже смотрит в окно? А рядом спит ребенок, слишком маленький, чтобы помнить отца. Ему, наверно, тепло, он хорошо укутан. А ей – холодно. Холодно и одиноко…

Может, я когда-нибудь познакомлюсь с ней. Как бы случайно. У меня ведь есть ее адрес и фотография. Познакомлюсь и попробую чем-нибудь помочь. Только чем?

А что сейчас делает моя жена? Где она? С кем?

Нет, на самом деле меня это больше не интересовало. Моей жене наверняка не было одиноко.

Утомленность легла на плечи, как тяжелое пальто.

Граница зимнего вечера и зимней ночи неразличима.

Захотелось тепла, и я лег спать.

Глава 22

Прошло несколько дней. Квартира моя нагрелась, и теперь, возвращаясь с пятнадцатиградусного мороза домой, я приходил в тепло и уют. Эта огромная разница температур по обе стороны окна держала меня большей частью внутри. Но внутри было скучно, жизнь ограничивалась питьем чая и чтением все тех же газет бесплатных объявлений. Дни наполнялись ожиданием, но ждать я мог только одного – звонка Лены. Последний раз мы виделись больше недели назад. Обычно она звонила ближе к вечеру, но в этот раз звонок раздался в полдень. Она сказала, что сильно простудилась и лежит дома. Выздоровеет – перезвонит.

Я еще не успел как следует огорчиться своему затянувшемуся одиночеству, как снова зазвонил телефон.

Звонил Дима.

– Приезжай вечерком. Погреемся, – сказал он.

Около восьми мы с ним закрылись в его киоске. Дима накрыл привычный стол, включил кассетник и разлил по стопкам лимонную водку.

В киоске было тепло – под стенкой стоял раскрасневшийся электрокамин.