Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм. - Г. Костырченко

Иных результатов от этого довольно поверхностного расследования (другого не могло и быть), проводившегося к тому же под контролем и при участии самих организаторов преступления, трудно было ожидать. Все было сработано так, чтобы дальше формальной констатации несчастного случая милицией дело не пошло.

«За успешное выполнение специального задания правительства» в октябре 1948 года указом президиума Верховного Совета СССР (в печати не публиковался) участники ликвидации Михоэлса удостоились государственных наград. Генерал-лейтенант Цанава получил орден Красного Знамени, полковники Шубняков, В.Е. Лебедев и старший лейтенант Б.А. Круглов — боевые ордена Отечественной войны 1-й степени, майоры А.Х. Косырев и Н.Ф. Повзун — ордена Красной Звезды[911][912].

Чтобы окутать смерть Михоэлса непроницаемой завесой тайны, МГБ в качестве так называемых активных мероприятий распространило противоречившие друг другу и сбивавшие с толку слухи о том, что Михоэлс пал жертвой банды польских националистов — «агентов Миколайчика» и что он был убит сионистами, чтобы «не выдал органам МГБ о всех проделках, связанных с сионистским движением, направленным в сторону Государства Израиль и на свержение большевиков»[913].

Основная часть еврейства, доверявшая, как и подавляющее большинство населения, советской пропаганде, не сомневалась в том, что смерть Михоэлса произошла в результате несчастного случая. Даже Эренбург впоследствии вынужден был признать, что официальная версия гибели артиста «казалась убедительной весной 1948 года», хотя сам он вряд ли поверил тогда тому, что написали советские газеты об этой загадочной смерти. Арестованный позднее Б.А. Шимелиович показал на одном из допросов, что на похоронах еврейского артиста Эренбург многозначительно произнес: «Несколько дней тому назад Михоэлс погиб на том же месте, где уже были истреблены десятки тысяч евреев». Не верили в случайность смерти Михоэлса и другие более или менее высокопоставленные деятели еврейского происхождения, которые, так или иначе соприкасаясь с властями и зная о проведении ими политики государственного антисемитизма, не могли на основании этого не делать соответствующих выводов. Так, преемник Михоэлса на посту руководителя ЕАК Фефер, который, считая его гибель «концом» не только для комитета, был так психологически подавлен, что смог собрать первое заседание президиума только в начале марта. Он же, уже будучи узником Лубянки, признался следователю, что, встретившись в Минске сразу после гибели Михоэлса с еврейским литератором А.Х. Платнером, услышал от него, что никто из евреев в столице Белоруссии не принимает всерьез версию о несчастном случае и что это официально организованное убийство с целью «снять голову у еврейской общественности». В мучительном недоумении находился еврейский артист В.Л. Зускин, ставший после смерти Михоэлса художественным руководителем Московского государственного еврейского театра. Он помнил, как 24 ноября 1946 г., в день 25-летия его сценической деятельности, Михоэлс, как бы предчувствуя свой скорый конец, подарил ему портмоне с такого рода запиской:

«Хочешь или не хочешь, так или иначе, но, если я скоро умру, ты обязан занять мое место в театре. Готовься к этому со всей серьезностью».

А за два-три дня до рокового отъезда в Минск Михоэлс, усадив напротив себя зашедшего к нему в кабинет Зускина, печально произнес, указывая на свое рабочее место: «Вот здесь, на этом кресле, ты скоро, очень скоро будешь сидеть…». Однако последние сомнения относительно причин гибели друга отпали после того, как на его похоронах Зускин поговорил с П.С. Жемчужиной, пришедшей отдать последний долг человеку, называвшему ее когда-то «нашей Эсфирью» и «хорошей еврейской дочерью». Улучив подходящий момент из тех шести часов, проведенных ею на панихиде и похоронах Михоэлса, она, отведя в сторону Зускина и Фефера, чуть слышно сказала им, выразительно взглянув на покойника: «Это было убийство».

Но, пожалуй, больше других в официальной расправе над Михоэлсом был уверен поэт Маркиш. Уже 16 января, в день похорон артиста-мученика, когда его обезображенное тело с густо загримированным лицом было выставлено в зале Еврейского театра, он сочинил поэму «Михоэлс — неугасимый светильник», в которой были и такие строчки:

Разбитое лицо колючий снег занес,От жадной тьмы укрыв бесчисленные шрамы,Но вытекли глаза двумя ручьями слез,В продавленной груди клокочет крик упрямый:— О Вечность! Я на твой поруганный порогИду зарубленный, убитый, бездыханный.Следы злодейства я, как мой народ, сберег.Чтоб ты узнала нас, вглядевшись в эти раны.…Течет людской поток — и счета нет друзьям.Скорбящим о тебе на траурных поминах,Тебя почтить встают из рвов и смрадных ямШесть миллионов жертв, запытанных, невинных.

Через несколько лет, на суде, Маркиш, борясь за собственную жизнь, вынужден будет заявить, что стихотворение это родилось в горячке, в состоянии аффекта, и из девяноста строк, его составляющих, он написал всего двенадцать, а остальные сочинили другие поэты. К тому же, как он утверждал, стихотворение никогда не было опубликовано, что тут же было опровергнуто присутствовавшим в зале суда Фефером, сказавшим, что оно было напечатано на еврейском языке в «Эйникайт».

Входивший в окружение Сталина и знавший значительно больше простых смертных, Л.M. Каганович, который был знаком с Михоэлсом с момента своего первого посещения Еврейского театра в 1936 году, послал в те скорбные дни к родным артиста свою племянницу Юлию (дочь застрелившегося в 1941 году брата Михаила), через которую передал им настоятельный совет «никогда никого ни о чем» не расспрашивать[914].

Советское еврейство скорбело. Оно потеряло в лице Михоэлса учителя, мудрого рабби, свою национальную опору. Хотя в большинстве своем евреи в СССР к тому времени были ассимилированы и отошли от родного языка и традиционной культуры, многие из них восприняли эту кончину как национальную трагедию. Чтобы отвести от себя подозрения, власти тогда решили продемонстрировать, что разделяют это горе. Накануне похорон «Правда» вышла с пространным и прочувствованным некрологом, в котором Михоэлс был назван «активным строителем советской художественной культуры», «крупным общественным деятелем, посвятившим свою жизнь служению советскому народу». 17 января публикуется сообщение ТАСС о прощании с Михоэлсом в зале Еврейского театра. В нем был приведен фрагмент выступления Фадеева на состоявшейся там днем ранее гражданской панихиде. Ставший через год яростным гонителем еврейских литераторов и так называемых космополитов, он пока называл погибшего артиста «человеком на редкость цельным, жизнелюбивым, с кристально чистой душой». Следом на широкий экран была выпущена документальная хроника похорон Михоэлса, ГОСЕТу присваивают его имя, устраиваются вечера памяти великого артиста, на которых выступает элита русской и еврейской культуры. 27 апреля на заседании президиума ЕАК Шимелиовичу, как близкому другу Михоэлса, поручили даже обратиться в Моссовет с предложением о переименовании Малой Бронной в улицу Михоэлса[915].

Уничтожив своего личного врага, Сталин делал, таким образом, все возможное, чтобы спрятать, так сказать, концы в воду, обставляя смерть Михоэлса в глазах общественности как трагическую случайность. Диктатор понимал, что, если вскроется вдруг правда о гибели еврейского артиста, СССР будут грозить серьезные международные осложнения. Ведь общественный резонанс, который вызвала в мире смерть Михоэлса, был впечатляющим. Из США, Австралии, Франции, Аргентины, Палестины, Югославии, других стран были получены сообщения о массовых собраниях, посвященных его памяти. В Нью-Йорке Американский комитет еврейских писателей, художников и ученых 14 февраля организовал в Манхэттене массовый митинг в честь погибшего артиста, на котором присутствовало более 2 тыс. человек. Со всего мира в Москву стекались телеграммы с выражением сочувствия и соболезнования, подписанные в том числе А.Эйнштейном и М. Шагалом[916][917].

ПРОВОКАЦИОННАЯ РОЛЬ МГБ.

В партийных верхах в это время решался вопрос о преемнике Михоэлса, причем в аппарате ЦК ВКП(б) обсуждались не просто кандидатуры нового председателя ЕАК, а проект радикальной кадровой чистки комитета. В марте — апреле 1948 года руководство ОВП ЦК обратилось к секретарям ЦК Суслову и Кузнецову, прося их «с целью оздоровления обстановки в Еврейском антифашистском комитете и превращения его в работоспособный орган по сплочению демократических еврейских сил за рубежом» вывести из его президиума И.С. Фефера, А.Н. Фрумкина, С.З. Галкина, Л.C. Штерн, С.Л. Брегмана, Д.Р. Бергельсона, Г.М. Жица, И.С. Юзефовича, Л.М. Квитко и др. Новый состав президиума предлагалось сформировать на основе преемственности (сохраняя в нем таких прежних членов, как Я.Г. Крейзер, М.И. Губельман, Б.А. Шимелиович, В.Л. Зускин, П.Д. Маркиш, Л.Р. Гонор, Л.А. Шейнин и Г.М. Хейфец) и за счет «кадрового освежения» (путем ввода туда поэта С.Я. Маршака, архитектора Б.М. Иофана, генерала Д.А. Драгунского, композиторов М.И. Блантера и И.О. Дунаевского, скрипача Д.Ф. Ойстраха, писателя Б.Л. Горбатова, балерины М.М. Плисецкой и др.). На пост председателя ЕАК выдвигались кандидатуры Збарского, Крейзера, Маршака и Иофана. Со своей стороны, члены президиума ЕАК Шимелиович, Брегман и Шейнин, явившись в ЦК, предложили назначить главой ЕАК старого большевика Б.М. Волина[918].