Прощание с иллюзиями - Владимир Познер

Примерно за полгода до перехода в «Спутник», еще работая в Soviet Life, я как-то вышел в коридор. Я стоял около двери редакционной комнаты, когда заметил идущую в мою сторону женщину — насколько я помню, шла она не одна, но даже под страхом смерти я не смог бы сказать, были ли это мужчины или женщины и сколько их было. Я видел только ее. Прошло с того дня больше двадцати лет, но и сегодня я могу описать ее во всех деталях — вьющиеся, цвета светлого меда волосы, сиявшие словно нимб; глаза, глубоко сидящие, широко расставленные, голубизны кисти Боттичелли; рот, четко очерченный, чувственный, обещающий. Я помню ее платье — оно плотно облегало фигуру, имело длинные рукава, которые застегивались на запястьях рядом пуговиц; цвет у платья был совершенно необыкновенный — смешались зеленые, синие и коричневые тона, они подчеркивали ее золотую гриву и точно подходили к зелено-коричневым замшевым туфелькам на каблуках-«шпильках». Думаю, что я остолбенел и имел весьма глупый вид, поскольку, когда она проплыла мимо, словно императрица, чуть покачивая величественной головой, до меня донеслись смешки.

Такой она запечатлелась в моем сознании, или под сознании. И вот наступил мой первый день в «Спутнике» — и я вновь увидел ее. Оказалось, она работает там с самого первого дня. Оказалось, что и она расходится с мужем. Оказалось, что и ей нужна родная душа. И так случилось, что из-за некоторых обстоятельств, о которых нет нужды здесь распространяться, она стала работать в кабинете ответственного секретаря журнала, то есть у меня. Поначалу общее горе тянуло нас друг к другу, потом возникли иные чувства. Мы не считали нужным скрывать свои отношения, и вскоре стало ясно, что кто-то из нас должен покинуть редакцию. Я как ответственный секретарь подписывал все материалы журнала, в том числе те, которые готовила она, что было сопряжено с некоторыми этическими вопросами…

Екатерина Михайловна Орлова. Конец 90-х гг.

Она же, середина 1980-х гг.

Звали ее Катей. Екатериной Михайловной Орловой.

Таковы три причины, побудившие меня покинуть «Спутник». Должен признать, что решение не было трудным, тем более я получил крайне интересное и лестное для меня предложение. Работая в «Спутнике», я время от времени писал и записывал комментарии для Североамериканской службы Центрального радиовещания на зарубежные страны (так называемого Московского Радио — «Radio Moscow»). Комментарии, видимо, нравились, потому что главный редактор Николай Николаевич Карев предложил мне перейти к нему в качестве комментатора. При этом, сказал он, я смогу писать сколько хочу и о чем хочу, хотя предпочтительно о жизни в Советском Союзе, то есть, о внутренней политике. Я смогу писать по-английски без контроля Главлита (цензуры), сам читать в эфир свои комментарии, отвечать только за себя. О лучшем я и мечтать не мог. Но было одно обстоятельство: существовала негласная договоренность между Государственным комитетом по радиовещанию и телевидению и АПН — не переманивать сотрудников. Чтобы обойти это правило, я уволился по собственному желанию, объяснив, что хочу поработать «на вольных хлебах». Когда же кадровики АПН узнали о моем переходе, я уже оформился и вмешиваться было поздно. Хотя они и попытались, особенно после разгрома журнала. Помню, как Карев пригласил меня к себе в кабинет, чтобы рассказать, как мои «друзья» из АПН позвонили ему и предупредили о том, какой я «опасный», «неверный», «лицемерный» и «прозападный» человек. Эти «друзья» были совершенно равнодушны к моему уходу из «Спутника», но они не могли пережить того, что я не только избежал публичной казни, но и прекрасно устроился. Для них это было невыносимо.

На радио. Записываю свой «Ежедневный разговор Владимира Познера». Начало 80-х гг.

Главная редакция радиовещания Московского радио являлась местом, скажем так, странным. Она включала четыре подразделения: руководство (главный редактор, его заместитель и начальники отделов), журналисты (комментаторы, редакторы), переводчики и дикторы. Первые два подразделения состояли из «настоящих» советских людей, то есть из тех, кто родился и вырос в СССР. Для них английский язык не был родным, хотя некоторые владели им превосходно. Как правило, журналисты писали свои материалы по-русски, затем начальство визировало их (без визы главного или его заместителя материал не мог идти в эфир), и они поступали на перевод, а затем к дикторам. Среди переводчиков и дикторов тоже насчитывалось небольшое количество «настоящих» советских людей, но в большинстве своем это были люди «подпорченные»: в их числе — дети тех, кто эмигрировал до революции, а потом вернулся, чтобы участвовать в строительстве социализма, дети репрессированных в тридцать седьмом первых советских полпредов за границей, — словом, люди разных судеб. Все они владели английским как родным, и все они рассматривались как не совсем «свои». К этому надо добавить, что многие из них, довольно плохо зная русский язык, не слишком-то хорошо говорили и на английском — в общем-то без акцента, но при отсутствии настоящего образования имели ограниченный словарный запас, да и произношение не слишком интеллигентное.

Мой первый опыт в радиожурналистике. Французская редакция Московского радио. Путинки, 1956 г.

Я попал в довольно любопытную ситуацию. Я владел русским как родным, говорил безо всякого акцента, по должности был комментатором и таким образом относился ко второму, журналистскому, подразделению, то есть к «настоящим» советским. Но не менее свободно я изъяснялся по-английски, да к тому же сам читал свои комментарии у микрофона, что ставило меня в четвертое подразделение. При этом «настоящие» снисходительно считали «эмигрантов» аполитичными, а «эмигранты» презирали «настоящих» за то, что те плохо знают страну, на которую пишут, да к тому же посредственно владеют английским. Я, таким образом, оказался в особом положении, что давало мне определенные преимущества, но и вызывало некоторую зависть — и вражду.

«Эмигранты» не могли мне простить того, что по своей должности и по положению я отношусь к категории «настоящих», хотя на самом деле таковым не являюсь, в то время как многие из «настоящих» продолжали считать меня «не своим». Понятно, из этого правила были исключения…

Работа на Иновещании оказалась для меня необыкновенно интересной и полезной, особенно после того, как Николая Николаевича Карева, выступавшего против всякой разрядки и сближения СССР и США, сменили и назначили на его место Гелия Алексеевича Шахова, человека, которому я обязан тем, что состоялась моя журналистская карьера.