Доктора флота - Баренбойм Евсей Львович

У нас в Академии целая плеяда выдающихся профессоров и преподавателей. Будревич относится к их числу. Внешне он неряшлив, рассеян, но его не боятся и любят дети, а мамаши буквально не чают в нем души. Он может сделать самое невероятное. Например, заставить покашлять годовалого ребенка. Мы были потрясены, когда увидели это. Как многие преподаватели, он на военной службе относительно недавно. Рассказывают, что когда впервые он пришел на лекцию и двести глоток в ответ на его приветствие выкрикнули «Здрась!», он едва не упал от испуга. С тех пор он начинает читать лекцию еще с порога:

— Прошлый раз я говорил вам, что женское молоко обеспечивает нормальное развитие ребенка до трехмесячного возраста…

Естественно, что доклада дежурного теперь не бывает.

Днем по курсу с быстротой огненной вспышки пронеслась новость. Она была настолько неправдоподобной и фантастической, что поначалу в нее никто не хотел верить. Лишь позже, когда Анохин официально подтвердил ее, в новость поверили. Сбылись, наконец, вековые мечты «угнетенных народов»: им дарована долгожданная свобода. С первого апреля желающим разрешается жить на частных квартирах! Урра! Виват! На здар!

Жаль, конечно, что так поздно. Слушатели Военно-медицинской академии имени Кирова после третьего курса становятся лейтенантами и живут там, где пожелают. Но и на том большое спасибо.

Неужели мы навсегда избавились от увольнительных записок, списков увольняемых и страха, что тебя из них вычеркнут? Неужели больше не будет придирчивых осмотров дежурных командиров, прежде чем распахнутся тяжелые ворота на улицу? Неужели больше не нужно будет мчаться через весь город сломя голову, цепляться за попутные грузовики и трамваи, когда предательские стрелки часов упрямо приближаются к двенадцати?

Ребята вопили и стонали от восторга. И хотя до государственных экзаменов оставалось немного, все равно это был для всех большой подарок. Сразу же стало известно имя адмирала-освободителя. Оно произносилось с благоговением. Ведь именно он, начальник тыла военно-морского флота адмирал Гордей Иванович Левченко, в ответ на жалобу начальника Академии на нехватку жилых помещений предложил отпустить пятикурсников на частные квартиры.

После вечерней поверки перед строем появился шустрый «карандаш» из второй роты и, подчиняясь дирижерскому взмаху его руки, весь курс прокричал:

— Адмиралу Левченко — слава, слава, слава!

Комната, ключи от которой лежали в Мишином кармане и где ему теперь до окончания государственных экзаменов предстояло жить, помещалась в старом невзрачном двухэтажном доме на улице Декабристов, недалеко от Театра оперы и балета имени Кирова. Но сначала о том, каким образом у него оказались ключи.

На четвертом курсе Миша курировал больного с хроническим гломерулонефритом. Это был молодой солдат, несколько месяцев назад призванный на военную службу. Звали его Николай. В первые же дни курации Миша познакомился с его матерью — кассиром железнодорожной станции Бабаево. Узнав о болезни сына, она бросила дом, старуху мать и примчалась в Ленинград. Не получив от врачей вразумительного ответа, что такое хронический гломерулонефрит, мать пошла в публичную библиотеку, взяла учебник по терапии и прочла все, что там было написано. Ей стало ясно, что ее единственный сын заболел грозной неизлечимой болезнью. Спасти его медицина не могла.

Она любила Колю особенной любовью. Он был ее сыном от первого горячо любимого мужа, погибшего совсем молодым от пули басмача. Коля рос слабым, много болел. С большим трудом удалось его вырастить. Мальчик закончил десятилетку. И вдруг эта страшная болезнь.

Когда Миша первый раз осмотрел Николая, у него не возникло ни малейших сомнений в правильности диагноза. Бледное лицо, небольшие отеки на ногах, повышенное артериальное давление, в моче много белка. Все с несомненностью указывало на болезнь почек.

Коля рассказывал о себе неохотно. Чувствовал он себя прилично — небольшая слабость, снижение аппетита казались несущественными и почти не беспокоили. Каждый день он просил о выписке.

— Наша часть в лесу стоит. Мне на свежем воздухе лучше будет.

Вопросы, которые задавал ему Миша, казались Коле глупыми, смешными. Каким по счету родился в семье. Когда именно болел ангиной и насморком. И все же с упорством, о котором он и сам раньше не догадывался, Миша продолжал ежедневные расспросы «от Адама и Евы», как назвал их Коля.

— Ты когда заметил отеки на ногах?

— Я их и сейчас не замечаю.

— Ладно, — соглашался Миша и начинал новую серию вопросов: — Перечисли еще раз, чем ты болел в своей жизни.

Настойчивые и надоедливые расспросы дали свой результат. Коля вспомнил, что в 1941 году был легко ранен в ногу осколком снаряда, долго, больше года из голени сочился гной, а потом течь прекратилась. На месте ранки остался крошечный белесоватый рубчик.

Миша назначил Коле снимок голени, показал его хирургу. Тот дал заключение, что у Коли после ранения развился хронический вялотекущий остеомиэлит.

И вот тогда Мишу осенило. «Если у него хронический нагноительный процесс, то может быть диагноз «гломерулонефрит» неверен, а верен другой диагноз — амилоидоз?» Он решил поделиться своими предположениями с Алексеем Сикорским.

— Возможно, ты прав, — сказал Алексей, внимательно выслушав приятеля. — Но от амилоидоза он помрет так же, как и от гломерулонефрита. Изменение диагноза имеет лишь теоретическое значение.

— В том то и дело, что нет, — рассмеялся Миша. — На последнем пленуме ученого медицинского совета было два доклада об обратном развитии амилоидоза. Нужно только устранить очаг и своевременно начать лечение.

Преподаватель согласился с предположениями Миши, похвалил его. Колю перевели в хирургическую клинику, сделали операцию — чистку кости.

Курация быстро закончилась, некоторое время Миша еще интересовался, как идут у Коли дела. Но другие заботы вытеснили Колю, и Миша потерял его из виду. И вдруг на днях во время субботней авральной приборки его вызвали в проходную. В закатанных до колен рабочих брюках и тельняшке Миша вышел к воротам и увидел Колю и его мать.

— Вы нас извините, — сказала мать, сияя глазами и не обращая внимания на странный вид стоящего перед ними доктора. Мише и раньше нравились ее глаза — восторженные, словно излучающие тепло. Он считал, что такие глаза могут иметь только очень добрые люди. — Мы с сыном считаем вас нашим спасителем, — продолжала мать. — Если бы не вы и не эта операция, Коли, может быть, уже не было бы в живых. А он не только живет, но даже работает. — Она посмотрела на сына, прижалась к нему.

— Телеграфистом на вокзале, — солидно пояснил Коля, смущенно отстраняясь от матери. — Инвалид второй группы.

— Не знаю, как вас отблагодарить. Вот возьмите носки, пожалуйста.

Она протянула Мише толстые белые носки, он взял их, подержал в руках, не зная, что с ними делать и, наконец, сунул в карман.

Только теперь мать обратила внимание на странный Мишин вид, заторопилась:

— Вы очень спешите, Миша? Я все хотела спросить — живы ли ваши родители?

— Да, — сказал Миша. — Они воюют.

— А дом ваш цел?

— В Киеве — не знаю, а здесь квартира тети наполовину сгорела.

Мать торопливо порылась в сумочке, вытащила длинный тяжелый ключ.

— Вдруг приедут ваши родители, на первое время будет где жить. Сестра моя, наверно, не приедет. Замуж вроде собралась. А вам комната пригодится.

— Я курсант, — сказал Миша. — Мой дом казарма.

— Не скажите, — упрямилась мать. — Комната всегда нужна. С товарищами собраться. Пирушку устроить. А уезжать будете, ключ дворнику отдадите…

Как хорошо, что он тогда позволил уговорить себя и взял ключ. В сложившейся обстановке ключ от собственной комнаты решал многие проблемы. Входную дверь Мише отворил худой, жилистый, средних лет мужчина в тапочках на босу ногу, в наброшенном на майку вязаном жакете. У него было бледное с синими прожилками лицо и сизый нос старого алкоголика.