Формула памяти - Никольский Борис Николаевич

— Вы всегда были необъективны ко мне, товарищ капитан, — сказал он, стараясь все-таки взять себя в руки, сдержаться, чтобы не наделать каких-нибудь совсем уж непоправимых глупостей. — Ваше право высказывать всякие догадки… Но я буду жаловаться! Я этого так не оставлю! Я пойду к командиру полка! К командиру дивизии!

— Идите, — сказал капитан Червенцов. — Идите. Только сначала подумайте хорошенько. Можете быть свободны.

Из штаба лейтенант Безбеднов вышел, по-прежнему охваченный негодованием. Такую яростную обиду, которая словно захлестывает тебя, в которой ты словно захлебываешься, он испытывал лишь в детстве, ребенком. Но как бы ни был он раздражен и взвинчен, все же он понимал, что пытаться попасть в таком состоянии к командиру полка или замполиту, да к тому же без разрешения непосредственного начальства, — это только навредить себе, и невозможность действовать сейчас же, немедленно, когда в его мозгу сами собой так и слагались, так и звучали гневные слова в адрес капитана Червенцова, приводила его в еще большее бешенство.

Сначала, выйдя из штаба, Безбеднов зашагал наугад, не задумываясь, куда он идет, потом повернул к казарме, потом остановился. Он вдруг понял, что ему сейчас надо сделать.

Прежде всего он должен еще раз увидеть Ветлугина. Он должен поговорить с ним сам, лично.

Букет пионов по-прежнему, как и утром, красовался на тумбочке возле койки. Ветлугин, казалось, дремал, но, когда Безбеднов вошел в палату, сразу открыл глаза. Сейчас его лицо, в пятнах ожога, выглядело нездоровым.

— Да, Ветлугин… — словно продолжая начатый еще утром разговор, сказал Безбеднов. — Я забыл давеча спросить. У вас был капитан Червенцов?

— Это из штаба? Был.

— Ну и что?

— Все нормально. Поговорили.

— О чем говорили-то? — теряя терпение, спросил Безбеднов. — Что он тебя спрашивал?

— Интересовался, какие я сигареты курю, — с усмешкой сказал Ветлугин.

— А ты знаешь, почему он этим интересовался?

— Догадываюсь.

— Какого черта ты усмехаешься! — крикнул Безбеднов. — Да ты соображаешь, чем это пахнет?

— Мало ли кто чего сказать может, — отозвался Ветлугин. — Это еще доказать нужно.

«Если Червенцов взялся за дело, он доведет его до конца, — подумал Безбеднов. — Он докажет».

Некоторое время он молча смотрел на Ветлугина. Верно говорят: чужая душа — потемки. Как за свинцовым экраном. И не пробиться, и не проникнуть. О чем сейчас думает этот солдат? Что кроется за его усмешкой?

— Ответь мне, Ветлугин, только честно, — сказал вдруг Безбеднов, движимый внезапным порывом, внезапной убежденностью, что сейчас солдат не скроет от него правду. Он наклонился совсем близко к Ветлугину. — Только честно, слышишь? Мне это очень важно. У тебя было в ту ночь с собой курево? Ты курил на посту?

Ветлугин молчал, колеблясь.

— Курил?

— Да, — сказал Ветлугин, глядя на лейтенанта своими невинными глазами.

И добавил, оправдываясь:

— Уж очень хотелось, прямо невтерпеж было…

12

На другой день до Безбеднова дошел слух, будто начальник штаба подполковник Рагозин остался недоволен выводами капитана Червенцова. Будто едва Червенцов сунулся к нему со своим докладом, со своими предположениями, начальник штаба отправил его обратно, сказав: «Что же это вы, Евгений Федорович, как унтер-офицерская вдова, сами себя высечь норовите? Что ж, мы теперь так и будем из одной крайности в другую кидаться? На посмешище себя выставлять? Не слишком ли вы поспешили?»

В общем-то, это было в характере начальника штаба, человека резкого, не любящего, как он выражался, разводить всякие церемонии, однако Безбеднов не торопился верить слухам. И только когда в тот же день его и командира роты вызвал к себе замполит полка, Безбеднов понял, что, видно, и правда дело заваривается круто.

Люди, которые собрались в кабинете замполита, были настолько различны, настолько — несмотря на одинаковую форму — непохожи друг на друга, что могло показаться, будто именно по этому принципу — по принципу несхожести — и собирал их сюда хозяин кабинета, подполковник Дементьев. Здесь были секретарь комитета комсомола полка лейтенант Тецоев, чернобровый и черноглазый, человек горячий, восторженный, легко воодушевляющийся и легко обижающийся, и капитан Червенцов, чьи очки в тонкой золотой оправе, чье аскетическое, бледное, словно не поддающееся загару лицо делали его похожим не то на бухгалтера, не то на ученого, большую часть времени проводящего в архивах и библиотечных хранилищах; и еще один капитан — капитан Фатеев, замполит батальона, невысокий, уже начинающий лысеть несмотря на свои тридцать с небольшим лет, склонный к полноте и оттого каждое утро старательно работающий с гантелями. Был здесь и непосредственный начальник Безбеднова — командир роты старший лейтенант Шестаков, одного взгляда на которого было достаточно, чтобы угадать, что все его предки до седьмого колена были крестьянами, — это выдавали и его большие, ширококостные руки, и обветренное коричневое лицо, и голубые глаза, то хитровато, то с нарочитым простодушием посматривающие из-под белесых бровей. Наконец, самого лейтенанта Безбеднова отличала гордая, самоуверенная посадка головы — как будто он говорил всем и каждому: «Не смотрите, что я младше вас по званию, что у меня всего две звездочки, — если надо, я сумею за себя постоять». Но, пожалуй, самой колоритной личностью был все-таки хозяин кабинета, подполковник Дементьев. В прошлом боксер-тяжеловес, чемпион округа, он до сих пор сумел сохранить и мощь, и спортивную форму, и это делало его любимцем солдат.

— Ну что же, товарищи, — сказал подполковник, по очереди оглядывая всех присутствующих, — как говорится, сами запутывали, сами давайте и распутывать… Суть истории, полагаю, всем известна, но я повторю… — И он коротко рассказал и о пожаре, и о выводах капитана Червенцова. — В общем, сначала едва ли не к ордену солдата представлять надо, а теперь чуть ли не под суд отдавать… Итак, кто первый выскажет свое мнение?..

И лейтенант Безбеднов с растерянностью почувствовал, что говорить первому наверняка придется ему — и оттого, что он здесь самый младший по званию, и оттого, что Ветлугин служит в его взводе. Еще вчера он готов был яростно спорить с Червенцовым, рвался высказать ему прямо все, что думает, отстоять во что бы то ни стало честь своего взвода, а теперь, после неожиданного признания Ветлугина, он был сбит с толку, растерян. Чем было вызвано это признание? Его напором, его порывом? Или Ветлугин надеялся найти в нем своего защитника, рассчитывал, что Безбеднов выручит его, защитит?..

Так и есть, взгляд подполковника остановился на нем, и Безбеднов смущенно зашевелился, задвигался на стуле, напрасно стараясь уйти от этого взгляда, но тут его выручил лейтенант Тецоев.

— Разрешите, товарищ подполковник! — воскликнул он, нетерпеливо приподнимаясь со своего места.

— Пожалуйста, послушаем мнение комсомола.

— …Как же это получается? Солдат свою жизнь не жалел, свое здоровье не жалел, государственное имущество спасал, героический поступок, можно даже сказать подвиг совершил, а теперь что же?.. Теперь мы этот подвиг под сомнение ставим? Мы на этом примере других солдат учить должны, воспитывать должны, мы об этом в «Боевом листке» рассказали, солдаты своим товарищем гордятся, пример с него берут, подражать ему станут, а теперь, значит, на попятный?..

— Товарищ подполковник, — негромко сказал капитан Червенцов, — разрешите задать лейтенанту Тецоеву вопрос?

Подполковник молча кивнул.

— Товарищ лейтенант, что, по-вашему, важнее — прославлять, как вы говорите, подвиг или выяснить и сказать солдатам правду?

— А подвиг — разве это не правда? — горячо откликнулся Тецоев. — Я говорю: солдат жизнью рисковал — разве это не правда? Пост не покинул — не правда? В лазарете теперь лежит, обожженный, — не правда?

— Если бы он не нарушил устава, ему бы не пришлось рисковать жизнью, — все тем же ровным тоном, словно диктуя, произнес Червенцов.