Миграции - Игорь Клех

В Таллине стоит задирать голову. Чтобы не пропустить, например, маркиза, подглядывающего через лорнет в окна напротив с крыши здания российского посольства. Ревельские купцы устраивали свои склады над жилищем в верхних этажах, как принято было в ганзейском торговом союзе. На многих фасадах торчит вверху балка с блоком, чтобы поднимать или опускать товары из складских дверей. В старом гамбургском порту и сегодня так грузят трейлеры, только уже не вручную. У московских купцов в старину было принято иначе. Над амбарами возводили церковь, чтобы добро не сгорело и не растащили. Диаметрально противоположный подход.

Почему-то в Таллине нет уличных музыкантов. Хотя у вируских ворот я как-то застал выступление живописных растаманов на экзотических ударных инструментах. Публики было хоть отбавляй. Но уже на следующий день появилась полиция, с которой у растаманов произошел разговор, и больше ни их, ни других музыкантов на улицах Старого города я не видел.

В Таллине любят и умеют организовывать и направлять ваши желания. Зайдете в чайный домик, на которых все помешались сейчас, вам сразу предложат продегустировать чай и заодно погадают. Микроскопическую пиалушку вас попросят выпить в три глотка. Какой из них окажется больше, такой, значит, вы человек: ума, чувства или действия. Уйти без покупки вам будет уже как-то неловко. А в баню захочется — знайте, что на последнем этаже отеля «Олимпия» находится застекленная сауна с видом на город и залив с птичьего полета. В Таллине можно прожить без приключений, но уехать без неожиданного приобретения просто немыслимо. Это может быть стильная вязаная вещь с развалов у крепостной стены — из шерсти или льна с хлопком. Кто-то позарится на витражную поделку или офорт (Таллин еще не так давно славился своими графиками, многие из которых сегодня остались без мастерских). Самые скупые не устоят перед открытками с видами Старого города, которыми здесь на каждом углу торгует молодежь женского пола.

Но раздается над городом бой башенных часов, призывающий выйти на Ратушную площадь, опоясанную по периметру десятком ресторанов с террасами. Есть среди них и русская «Тройка». Но я советовал бы лучше поискать место за зданием ратуши в «Olde Hansa» — со староталлинской кухней, ряжеными официантами и пряной дичью в горшочках (по медвежатину включительно). Вообще подобные заведения имеются в Таллине на любой вкус, цена горячих блюд — от 5 до 20 евро. Рестораны «Эгоист» и «Глория» погрузят вас в атмосферу межвоенной Европы. Традиционные эстонские блюда предложат в «Peppersack» — «Мешке перца». На пороге модного паба «Скотленд-Ярд» вас поприветствует лондонский «томми» в каске. Панели темного дерева, огромный аквариум, антураж XIX века, но в заведении пустовато — не завезли «Гиннесс».

— Если «Гиннесса» нет в «Скотленд-Ярде», то бесполезно искать его в других местах, — уверяет бармен.

Кто не владеет русским языком, а также эстонским, английским, немецким, финским, — короче, кто не полиглот, — тот рискует потерять клиента. Так экономика корректирует политику.

Любопытно, что на Ратушной площади цены у торговцев всяким рукоделием даже ниже, чем в других местах. Кузнечное вороненое железо, смешные валяные шапки с рожками, неправильной формы миски из полированных корневищ деревьев. Чувствуется скандинавский дизайн (что заметно даже по ассортименту Центрального универмага у отеля «Виру» — домохозяйкам стоило бы туда заглянуть). Я еще с первого дня облюбовал пахучую можжевеловую шкатулку из срезов веток — будто из игрушечных пеньков с концентрическими узорами. Накануне отъезда купил ее. Бижутерия жены пахнет теперь одуренно — старым Таллином. И еще почему-то взморьем.

Централ-парк

Наступил долгожданный сороковой день поездки, день возвращения от антиподов из другого полушария. US / SU — что-то все же в этом было и все еще оставалось, теперь уже как US и RUS. Впрочем, не хотелось торопиться с выводами. Я чувствовал себя отяжелевшей губкой, вобравшей в себя столько чужого опыта, сколько способна вместить. Будет еще время отжать все это: лесистую Пенсильванию, лысый Огайо, падающую Ниагару, вертикальный Чикаго и осенний Манхэттен.

Несмотря на начало ноября, погода зависла здесь в зазоре между «бабьим летом» и «золотой осенью», которую американцы зовут «индейской» — вероятно, оттого, что все растущее из земли становится на время краснокожим. Перепад температур меня ждал в ближайшие сутки градусов в тридцать. Поэтому, позавтракав в номере, я влез в недавно купленные тяжеленные «говнодавы», надел всепогодную куртку, в наплечную сумку сунул, кроме ноутбука, фотоаппарата и фляжки, теплый свитер, подаренный бывшими соотечественниками. Затем снес в гостиничную камеру хранения два чемодана, рассчитался с портье за свои телефонные звонки и вышел в последний раз прогуляться по городу.

Отель, в котором я прожил пять дней, находился на углу 76-й улицы и Бродвея, исхоженного и изъезженного мной в длину, будто палуба авианосца, зовущегося Манхэттен. Только ноги могут дать представление о действительной протяженности этого скального острова в междуречье Гудзона, который на карте выглядит небольшим, а с самолета игрушечным. Я успел полюбить эту единственную диагональную, всегда тенистую и расслабленную улицу, в щелях которой неожиданно застряло так много неба, облаков и солнечного света, словно в окаменевшем великанском хвойном лесу без подроста, — главную артерию города, который никогда не спит. Пресытившись поездками и встречами, последние часы перед полетом я решил провести в Централ-парке. Моя 76-я выводила прямо к нему через несколько кварталов.

Сладкое ничегонеделание перед последним рывком придавало остроту прощанию с Америкой. Американцы не раз добивались от меня отчета о впечатлении от запоздалой первой встречи с их страной. Было в этом что-то подростковое. Может быть, спокойный изучающий взгляд, неожиданный в иностранце, их интриговал.

— Впечатление от какой из Америк? — отвечал я обычно. — Я насчитал их уже с полдюжины, но, думаю, их намного больше.

Мои прежние представления об Америке и американцах не претерпели существенных изменений, но очень важно было их проверить — осадить на базу личного опыта, потому что нигде так много и досконально не знают обо всем на свете, как сидя безвылазно в Череповце или Огайо (и столица этого штата, с университетом вдвое больше Московского, кажется, лучшее место на свете, чтобы повеситься). Неожиданным оказалось заочное уважение, которое я успел почувствовать, к России и русским — причем не важно, была то симпатия, антипатия или подчеркнутое безразличие. Америку населяют сегодня уже не те люди, что ее строили, но то же можно сказать и о России. Эх, Америка, все четыре колеса! Наличие внутреннего простора, мальчишеская мегаломания, отсутствие нелепого стремления к совершенству, — дает молоко, вертится, и ладно! — в американцах привлекали меня именно те черты, которые людьми малодушными порицаются.