Оставшиеся в тени - Юрий Оклянский

Между двумя кирсановскими текстами «Легенды о мертвом солдате», преломившись в опыте советского поэта, пролегла также и дистанция литературных эпох. В различии между ними по-своему отразилась мера приобщения и освоения нашей художественной культурой новаторского творчества немецкого писателя.

Ибо «Легенда о мертвом солдате», опубликованная в «Литературной газете» 12 мая 1932 года, отличается от хрестоматийного кирсановского текста примерно так же, как тогдашнее знакомство советской аудитории с творчеством Брехта от нынешней популярности этого писателя в нашей стране.

Однако пусть простит мне читатель неизбежное уклонение в будущее. Вернемся к повествованию, где оставили Грету колдующей со своими словарями над газетной страницей…

Ее мать, мудрая берлинская женщина Ханнхен, говорила, что деньги бывают к деньгам, мужчины к мужчинам, а письма к письмам. Справедливость этих слов еще раз подтвердилась в один из последующих дождливых дней.

То, кажется, весь мир забыл про Грету, а то вдруг к обеду на столике в вестибюле для нее вывалили сразу три письма. Одно от Брехта из Баварии, другое из Москвы, от Лацис, и третье, писанное незнакомыми наклонными буквами на русском языке, от Семена Павлова, с дороги.

Грета отошла в сторонку. И недолго думая, первым почему-то надорвала павловский конверт. Беспокойно и вчуже странно было, что недавно еще он ходил и говорил с нею в этом вестибюле, а теперь был только синий конверт с русские адресом. И будет ли когда еще что-нибудь?

Все письмо было нараспашку, как он сам. Смысл понимался почти целиком.

«Здравствуйте, дорогая товарищ Грета! — писал Павлов. — Поезда увозят прочь от моря, от Крыма. Смотрю в окно: какая великая страна! Соберите ваши словари и прочитайте, что напишу. Увожу с собой как будто праздник. Молчал об этом, но поезд идет и храбрости прибавляет. Кажется, завязывалось что-то между нами. Не так? Вот мы в бога не веруем, а тоже иногда шибко предусмотрительные бываем, дальновидные, как попы. Чего зря говорить, нравитесь вы мне, такая маленькая, льняная, синеглазая. Хочется звать — «Греточка»… В другом случае взял бы и увез. Отбил бы от ваших немцев. Тем более что оба мы партийцы, товарищи. Но тут остановило что-то. Уехал, будто от недозволенного и напрасного. А может, оно-то и есть — главное?

Надо ли была такая операция, кому и зачем? С одной стороны смотрю: не надо. Живем ведь не без конца. Ругаю себя тогда: «Не рыбак ты, Сеня, а красный поп. Поп — и больше ничего!» Потом взгляну с другой стороны — получается: надо и надо! Не то сейчас общее международное и внутреннее положение. Ведь с самого начала не для себя выгод искали.

Пускай — красный поп, но, может, они и нужны, такие попы? И, может, духа и смелости больше требуется, чтобы порвать и даже себя изранить. Для меня — больше, а раз так — здесь правда. Да и куда бы могло повернуться? Выросли мы на разной почве. И в такой поре деревья уже не пересаживают. Да и Охотское море наше — не Крым. Много раз в санатории все это в голове перебирал. Прав или нет? И решил вот так. А тут напомнили о себе земляки, заботы. Сама жизнь указала.

Надо думать, и вы бы что-нибудь подобное рассудили. Правда ведь, Греточка? Опять за вас говорю — виноват. Но я вас хорошо чувствую. Так что все верно. Был бы только обидный разговор для обоих, а тут доверено бумаге. По отдельности переживем.

До свидания, товарищ Штеффин! Чудес много, авось повидаемся. Возникнет желание когда — адрес на конверте.

Верю, что уже скоро не будет ни Россий, ни Германий. Тогда и мы найдем свою долю. Желаю вам полного здоровья и успешной пролетарской работы в Берлине.

Расскажите вашему писателю, Брехту, кажется, о рыбаках с Николаевска-на-Амуре. Конечно, если он человек с пониманием…

Жму руку. Ваш Семен Павлов».

Грета несколько минут стояла в оцепенении. Надо же, оказывается, начиналась любовь! И только ли у него? Конечно, она только раз, и притом в мимолетной фантазии, собиралась уехать с Павловым. Но ведь и фантазии приходят не просто так. Мать права: книжница — вот кто она такая, Грета. Лошадка, которая тянет воз в оглоблях собственной логики. Фантазии, рассуждения, мечты, а живая жизнь?.. К Павлову у нее, конечно, была только симпатия. Но как бы все повернулось, если бы он сказал не в письме, а прямо? И почему так горячечно и муторно на душе? Как после ожога? Неужели Павлов был для нее дороже и ближе, чем она думала? Нет, все-таки не совсем простая симпатия! Да и симпатию ведь можно подавить, задушить, а можно дать ей расти. Как бы обернулось тут? Вот и придушили! А разве она так уж знает все о себе заранее? Да и кто что знает о себе?..

Сквозь отворенную дверь вестибюля веяло запахами влажной разморенной земли и мокрой зелени. Там хлюпала и дышала теплая сырь, оранжерейная духота, которая, кажется, все заполнила в эти дождливые дни. Это было какое-то мокрое первородное томление земли, похожее, может быть, на то, в каком некогда завязывалась жизнь. Без конца сеял мелкий дождик. Только изредка в эти дни в просветы между тучами било неожиданно жгучее слепящее крымское солнце. Но почти сразу же хмарь снова овладевала небом. И опять сверху текла, струилась и сеялась теплая Благ:..

В письме Павлова была скрыта какая-то щемящая боль, подобная той, которая временами накатывала и на Грету. Что там говорить, они действительно притянулись друг к другу и чувствовали сходно. Но что это за чувство? Пожалуй, к нему примешивалось еще ощущение своей особности среди других, отчужденности от праздника жизни, некой бездольности, одиночества при постоянной нужности всем. Но почему, откуда это? Не только ведь от сознания, что земной твой срок ограничен, а цель далека? Нет! А может быть, от ощущения, что ты только средство, пусть для самой в высокой цели? Только пружинка, работник и воин, а не человек из костей и мяса. Но ведь ты сам себе избрал эту дорогу. Чего же жаловаться? Только тоски приходит без спроса…

Грета сунула письмо в карман накидки. Не раз еще будет ей над чем подумать. И, словно подставляя разгоряченное лице освежающей струе, надорвала спасительный конверт от Брехта.

Тут был совсем другой стиль. Это было письмо человека зорко видевшего смысл жизни и властно назначавшего в ней места и функции другим людям, трезвого и предусмотрительного до последней мелочи.

И это было, пожалуй, то самое, что сразу умиротворяло. Не душевная смута и напрасные терзания о своем личном, а конкретное дело, расписанное по дням, твердые установки на сегодня, завтра и послезавтра. Так легче жить, когда знаешь очередность занятий и веришь, что все образуется, стоит лишь исполнить то, что задано. Она читала: