Страна Печалия - Софронов Вячеслав

Аввакум не успел ответить, как послышались шаги и во двор вбежали человек пять казаков во главе с неугомонной Маринкой.

—

Живы, тетушка? — со слезами бросилась она на грудь к Анастасии Марковне. Потом подхватила детей и начала целовать их по одному, приговаривая: — Ой, детушки вы мои горемычные, вам-то за что страдания этакие? Натерпелись, родненькие! Страшно, поди, было?

—

Страшно, — ответил, слегка смущаясь, Иван, не отпуская Маринину руку из своей.

Прибежавшие на подмогу казаки подошли к Тихону и о чем-то тихо перешептывались с ним, поводя головами вокруг.

—

Чего на улице мерзнуть? Заходите в избу, — пригласила своих освободителей Марковна. — Большого угощения не обещаю, но хоть погреетесь.

—

Да мы вроде и замерзнуть не успели. Вы сами давайте заходите, а мы тут погуторим меж собой, — отозвался один из приезжих казаков.

Дети с радостью кинулись в дом, а Аввакум с Тихоном пошли проверить, нет ли где тлеющих возле стены углей, опасаясь, как бы от них посреди ночи не занялся огонь. Маринка шла чуть позади них, пытаясь не отставать от своего возлюбленного. Аввакум, заметив это, оставил молодых наедине и тоже пошел в дом.

—

Доколь такие дела твориться будут? — тут же бросилась к нему Марковна. — Если раньше хоть нас не касались неурядицы твои, то сейчас в самый дом беда пришла. Еще немного, совсем чуть — и полыхнуло бы все. Тогда поминай, как звали, все бы погорели! Как дальше-то жить будем, батюшка?

—

Как Бог повелит, так и будем, — спокойно отвечал ей Аввакум, хотя у самого на сердце кошки скребли от пережитого. Он понимал опасение Марковны, не имеет он права подвергать опасности ее и детей. Но иного выхода, как противостоять архиерейскому дьяку, не находил. Его обращение к воеводе закончилось ничем. Спрятаться в городе тоже не удастся, оставалось одно — продолжать жить, как ни в чем не бывало… И молиться, надеясь на милость Божью.

Он только было хотел успокоить супругу, как дверь открылась, вошли Тихон с Маринкой, а за ними осторожно протиснулись в дверь оба приезжих казака и, сняв шапки, перекрестились на икону.

—

Мы тут подумали, — высказал более старший по возрасту казак, — сегодня тати ночные вряд ли обратно сунутся, двоим из них точно хорошо досталось, нескоро оклемаются, сабельки-то у нас вострые, добрую память им оставили. Не впервой раз… А вот что потом будет, сказать трудно… Могут и подкараулить вас, батюшка, тогда уж не поможем, не взыщи.

—

Думается, охрана вам нужна, хотя бы на первое время, — подхватил второй, что помоложе.

—

Мы тут со станичниками, что следом явились, словечком перемолвились, они обещались помочь, — продолжил старший. — Рассказали они про дьяка этого, что супротив тебя великое зло имеет. Говорят, ты его посередь храма ремешком хорошо похлестал. — И он тихо хихикнул в бороду. — Видать, за дело? То тебе видней. Но мы на твоей стороне. И еще добавлю, разговор у нас к тебе по одному делу имеется…

—

Так присаживайтесь, поведем беседу, — предложил Аввакум.

—

Да нет, на ночь глядя такие беседы вести негоже, мы лучше завтра заглянем. Видать, наши дорожки не зря пересеклись. Местные казачки обсказали нам, что ты тоже супротив патриарха нашего пошел, потому и здесь очутился.

Аввакум согласно кивнул головой, понимая, куда они клонят.

—

Хорошо, будь по-вашему, завтра приходите в храм ко мне, там и побеседуем.

—

Добре, — ответили те. Затем низко поклонились и ушли.

—

Ну и мне пора, — сказал Тихон, — казаки меня ждут. А завтра, как на службу соберетесь, двое наших подойдут, проводить чтобы…

—

Спасибо тебе, Тишенька, — прижавшись к нему, поблагодарила Маринка, — спаситель ты наш.

—

Ты уж скажешь тоже, — смутился он и вышел вслед за остальными.

* * *

…Казаки не подвели, и утром Аввакума ожидали устланные коврами розвальни, в которых сидели два бравых молодца, и они мигом домчали протопопа прямиком до Вознесенского храма.

—

Дожидаться вас, батюшка, или скажите, когда подъехать? — спросил один из них.

—

Да, поди, сам доберусь, тем более есть кому меня проводить, — кивнул он в сторону вчерашних спасителей.

И точно, у входа в храм стояли двое приезжих казаков, что прошлым вечером отбили его от подручных Ивана Струны.

—

Благословите, батюшка, — подошли они к нему, снимая шапки.

—

Бог благословит, — перекрестил он их. — Дождетесь меня после службы или спешите куда?

—

Да особо нам спешить некуда, на службе поприсутствуем, а потом и потолкуем. Тем более поговорить хотим о своих делах без посторонних ушей. Так что ведите службу и на нас внимания не обращайте.

—

А как насчет того, чтобы исповедоваться? — осторожно спросил их Аввакум, надеясь хоть таким способом узнать, участвовали они или нет в недавних событиях, случившихся в Тюменском Троицком монастыре.

—

Вы уж нас не невольте, но мы как-то к своему духовнику привыкли, недавно каялись…

—

Что ж он вас и до причастия допустил? — со строгостью в голосе выпытывал Аввакум.

—

Всяко было, — неопределенно ответил тот, что был постарше, и только сейчас Аввакум рассмотрел, что в левом ухе у него виднелось серебреное кольцо, что обычно дозволялось носить бывалым казакам, служивших не первый год, и побывавших в разных сражениях.

—

Ну, не хотите говорить, то ваше право, — обиженно поджал он губы и прошествовал в храм.

…Служба уже подходила к концу, когда открылись церковные двери и внутрь ввалились трое мужиков, в которых протопоп безошибочно признал Захария Михайлова и других подручных Ивана Струны. У одного из них правая рука была обмотана пропитанной кровью тряпицей, что подтверждало его участие во вчерашнем неудавшемся налете на его дом. Они хищно огляделись вокруг, словно высматривали кого, а когда их взгляды наткнулись на стоявших чуть в стороне и усердно молившихся казаков, они явно признали их и, пошептавшись меж собой, вышли вон, осторожно прикрыв дверь.

У Аввакума стало нехорошо на душе от предчувствия, что просто так те не отступятся и, не сегодня, так завтра подкараулят его где-нибудь в неурочном месте. Поэтому оставалась одна надежда, что Тихон и его сослуживцы заступятся и не дадут разделаться с ним. Но и жить вот так в постоянном преддверии беды ему совсем не хотелось…

Дождавшись, когда прихожане покинут храм, он велел диакону Антону закрыть центральный вход и подождать его в алтаре, а сам провел казаков в трапезную, где они уселись за общий стол для предстоящего разговора. Аввакум внимательно вглядывался в лица этих людей, словно пытался узнать, с чем они к нему пожаловали. Но оба казака держались уверенно, смотрели открыто, будто бы юные отроки, у которых никаких прегрешений за душой отродясь не бывало, и ждали, когда же Аввакум, на правах хозяина, начнет беседу. Потому не оставалось ничего другого, как спросить их:

—

Назовите хоть имена свои, что ли, мое-то вам известно, а вот я про вас ничегошеньки не знаю.

—

А может, вам ни к чему лишнее знать? — ответил тот, что постарше. — Как в Писании сказано: «Лишнее знание лишь скорбь несет и томление душевное…»

—

Ты, братец, гляжу, говорить складно умеешь. Писания чтишь. То добре… Ну, тогда без обиняков рассказывайте, зачем к нам в город пожаловали? А звать вас буду, коль имена свои скрываете, как апостолов Христовых: Петром и Павлом.

—

То можно, — согласился старший, — наши крестные имена Богу известны, а уж тут, как ни назови, то для нас не в обиду. Пусть так и будет: я Петром зваться стану, а брат мой названый — Павлом. Тем более, что времена настали воистину апостольские.

—

Это в чем же вы усмотрели сходство такое? — с удивлением спросил Аввакум, понимая, что разговор с казачками выйдет далеко непростой, а потому было даже интересно, как они ловко подводят основу под все происходящее. — Может, в чем с вами соглашусь, то зависит, как обрисуете эти самые новые времена.