Остров - Пётр Валерьевич Кожевников

жизни от меня прятала. Ваза — треха. Телевизор — пятера. Туфли — треха. Мужики приходят, чего-то советуют, — жизнь-то идет! «С нами сядешь, мамаша, прости господи!» — я говорю, они — ржут...

В фургоне — двое. Они разомлели от пыла буржуйки. При знакомстве оба выдают значительное опьяение.

— Езжай домой. Утром вернешься. Ничего здесь не учится, — рекомендует Хрусталь.

— А мало ли мастерица проверит да вломит. — Гуляй-Нога встает. Он припадает на ногу. Вспоминает, что при пилке дров на участке на голень упал чурбак переломил кость. «Мужики сапог стали удалять, нога вместе с ним поехала». Калека хихикает, Панч посоветовал не сообщать о том, что травма — производственная. Потерпевшему заполняли рабочий табель, предоставив возможность лечиться. «Теперь здесь — санаторий».

Вагон-бытовка — на территории склада «Мостострой». Первые вахты я не рискую отлучаться в город. Нагромождения гранитных плит сменяют штабеля бревен и кучи чурбаков. Я похищаю древесину для отопления, калибрую доски, пригодные для шивари, устраиваю их по две-три штуки на чугунных болванках на каменном монолите.

Рядовому населению запрещалось оснащение холодным оружием. Люди превратили в оружие себя, чтобы по возможности отстоять имущество, семью, биографию. Я констатирую пропаганду разложения человека по всем параметрам и преследование всей мощью власти занятий, ориентированных на просветление.

Мне остается приплюсовать к своим грехам с позиций официального миропорядка незаконное занятие искусством будо. Я облачаюсь в каратаги и воздеваю руки для принятия космической энергии. Я воспринимаю вибрацию от флюидов лидеров предмета.

В преддверии экстаза спускаюсь к воде. Наглядость пяти начал приводит меня в восторг. Солнечная глазунья растекается, напоровшись на караульные Прожектора вокруг стадиона. Мчусь к барьеру, падаю на колено и с воплем разбиваю преграду.

В символической проходной склада дежурят пенсионеры. Общаюсь с ними и пользуюсь их «городским» телефоном. Сторожа снабжают меня криминальными сюжетами. Где-то неподалеку существует организация морского профиля для подростков: то ли училище, то ли колония. Тамошние допризывники совсем недавно атаковали дуэт влюбленных и забросали их камнями и палками насмерть. Любителей подледного лова какие-то люди где-то здесь периодически топят.

Возвращаясь от сторожки к фургону, таращусь в темноту, готовый к бегству или обороне. Действительно, в чем гарантии благополучной встречи завтрашнего майского румянца? Могут убить вне вагона или поджечь его, препятствуя моей эвакуации. На расстоянии голоса — ничего, кроме непричастной к моей судьбе глухой пенсионерки.

Рабочие для реализации намеченных рубежей ни разу не появились. Ленинский субботник знакомит меня с мастером здешней бригады, которая, согласно документам, функционирует в данном регионе. Производим генеральную уборку. Мурзилка сетует на экзальтацию и выведывает мои обстоятельства. Личико ее походит на набеленную японскую маску.

Летом фургон передислоцируют на Крестовский остров. Панч подрядился создать к Олимпиаде набережную и откосы. Мне нравится непредсказуемость физической сохранности — и, может быть, жизни — во время несения вахты.

Участок. Зарплата.

— Сегодня будет крутая разборка, — произносит Шапокляк. Первичное впечатление от лица — отлежано; на деле — нос свернут, лик иссечен шрамами.

Я настораживаюсь, освоив цифру на траверзе своей фамилии. За что больше двухсот? Я не выполнил ни одной серьезной работы по оформлению газеты или чего-либо.

— Какой-то подонок присвоил бензопилу, — вносит ясность Атаман. — Не засылать же нам с начальником участка бабки из собственного кармана?

Ожидая профорга, я наблюдаю, как старший мастер из получки рабочих отстегивает «штрафы» за прогулы и проспоренные матчи.

Напротив фургона — газон с тополями. Здесь — кафе «Бревно». Дворник Майор воздвиг на стеклотаре три кооператива: себе и двум дочерям. Сам дворник, говорят, майор в отставке. Пенсионер реактивен и услужлив: утром развешивает на шелудивых сиренях стаканы и расстилает на скамейках газеты. Исаич лелеет сюжет: военная пенсия. Обслуживает два участка и не меньше пятисот рублей на бутылках, а счастья нет. Он вдруг понимает это и сходит с ума.

Когда иду к остановке, от «Бревна» отпочковывается стайка «гопсосальских». Следуют за мной. «Подойди ты». — «Думаешь, отстегнет?» — «А ты сразу на прихват!» Не оборачиваюсь. Не ускоряю шаг. Голоса стушевываются.

Спиной ко мне на коленях — фигура. По одежде — Шапокляк. Руки прижаты к лицу. На асфальте — кровь.

Вагон-бытовка. Бригада.

— Они собирают для тех, кто с зоны откинулся. Есть такой обычай, — комментирует утром Шило-старший, сдавая мне вахту. — Шапокляк попросил, я говорю, пойдем, отстегну, а из-под пиджака сапожный нож показываю. Он говорит: так бы и сказал. На Гопсосале — одни блатные. Только сын мой — со строгого, остальные все с общего.

Они не спали всю ночь. Баба оказалась изголодавшаяся, и Шило-старший еле сидел, не в силах сдержать рожь рук и всего тела. Но это еще и от бормотухи. Вчера — с ребятами, потом с ней, и еще три бомбы — побого затрясет! Да еще — ночь с таким зверем! Она теперь так и будет ходить. Еще бы! Уж он-то знает, что им нужно. Главное, чтобы жена не проведала, а то не пропишет. Не то что он боится посадки, нет, он даже как-то скучает по законам тамошней жизни. Там — проще. Но и на волю охота. Оттуда — сюда. Отсюда — туда. Он никак не может сосчитать, сколько всего отсидел. Первый раз еще пацаном, в сорок втором. Так пошло. Дальше — больше. А что, он виноват? Жрать-то было нечего. Подыхать? Вот кто как умел, так и крутился.

Младший подрос. С ним стали дела делать. Воровали у армян цветы. Торговцы обычно пристраиваются подле забора, имеющего в себе значительные прорехи. Неохватная корзина с цветами ставится у забора и как раз невдалеке от дыры. Сыну Шило наказывал дойти к цветочнику, букет выбрать и, заплатив не полностью, но держа деньги наготове, симулировать нежелание завершить оплату, которую произвести лишь после того, как армянин схватит его и заголосит. Тогда отойти в сторону, удалиться и ждать отца за углом. У булочной. Сын выполняет инструкцию, и когда торговец берет его за руку, Шило-старший выныривает из дырки в заборе, сграбастывает корзину и той же трассой исчезает. И усаживается в такси, которое тут же его ждет. Остановка первая — за углом, — дополняется сын. Вторая — около дома. Обалдевшая жена кричит: «Ты спятил! Столько цветов! Сколько это денег!» Шило-старший смеется, и с сыном они отправляются продавать добычу.

Шило-младший с гоготом повествует о своих судимостях. Первая