Вятская тетрадь - Владимир Николаевич Крупин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Очередь движется поступательно, никто, даже близкие знакомые буфетчицы, не минуют ее, и вот еще один мужик, достигнув прилавка, наваливается на него, облегченно вздыхает: «Ну, теперь уж лежа, да долежим». И вижу в мужиках родное с детства, дядю Васю, например, его проделки. Как его оставили на огромное хозяйство, а у него и без хозяйства нашлось дело — вытягивать через соломинку брагу из трехведерного бочонка. А почему через соломинку? А потому что нельзя было нарушить теткину печать, хоть и не сургучную, из ржаного теста, но не менее строгую. Дядя хотел спокойно пить свой коктейль и кормить никого не собирался. Поросенок устал рехать, смирился, как и остальные животные. Но не гуси. Эти орали так надсадно, что отравляли наслаждение. Тогда что сделал дядя? Он намешал в корм гусям крупной соли, гуси набросились на еду, наелись и пошли, довольные, на речку. Там наплавались, наигрались, опять захотели есть. И пошли к дяде. Но жажда от соли повернула их вспять. Так и ходили гуси целый день. Напьются, пойдут домой, опять поворачивают.
— В аду много котлов стоит, — рассказывает соседу за столиком, а значит, и мне мужик с веником, — в одном котле наши, ну, вятские, в других разные — сибиряки там, Кавказ, костромские, воронежские… И вот, у всех котлов дежурят, чтоб не выскочили, а у нашего нет. Почему? А, говорят, вы сами, если кто выскочит, обратно притопите.
Ограбили магазин
И ограбили-то его как-то по-смешному — вытащили из склада ящик сока, который никто не мог выпить за последние пять лет, и несколько банок маринованных помидоров, которые опять же зеленели годами внутри да краснели ржавчиной крышек снаружи. Вытащили, но не утащили, спрятали у выхода на улицу под лестницей. Но ведь замок сломан, накладка выворочена: кража со взломом! Увидел это утром грузчик Манаенков, отец двух детей, пьющий человек. Сказал заведующей. Та звонить в райторг, оттуда ревизия, на дверях слово: «Учет». А так как учет был недавно, то сразу поняли, что что-то неладно: или заворовались, или еще что. Тут и участковый, тут и разговоры. Тут и находка — недопитая бутылка около вытащенных банок. Мнение мужиков в пивной было двузначным: или шнурки (подростки) полезли и кто-то спугнул, или кто-то уж такой пьяный, что не понимал, что делает, если уж даже допить бутылку сил не хватило. «Как-то же уполз». — «Придремал, да очнулся, да и пополз домой, а зачем приходил, и сам не знает». — «Сейчас, поди, и не помнит. Буди опохмелится, дак очнется».
У меня наутро после ограбления, когда о нем не знали, кончился газ, я пошел к хозяйке. Дома был Коля, он лежа читал «Вечный зов» и сопоставлял текст книги с экранизацией, находя разницу и ругая писателя за то, что в книге не так, как в кино. «Ты чего не заходишь?» — спросил я. Коля объяснил, что он встал на «просушку» и третий день читает. И что скоро пойдет в библиотеку менять книги.
А вечером пришел, показал испачканные краской пальцы и ладони и сказал, что снимали отпечатки, что завтра повезут в милицию, в райцентр Кумены. «Дактилоскопия, мать-перемать», — сказал он, отмывая руки арабским стиральным порошком.
Но посидел у меня бодро, пили чай, он курил, рассказывал опять об армии, о том, как приходили посылки, что никто не «курковал», то есть не прятал от других присланное, что «кускам» (сундукам, макаронникам) доставалось. Рассказывал, как грузили вагоны запчастями для тяжелых машин. «Рессору от «Урала» в одиночку таскали. Ты таскал? Нет? Но главное — скреперская резина — триста семьдесят пять килограмм». Но Коля хоть и бодрился, видно было, что поездка в район неприятна ему.
Ушел, прибежала расстроенная мать его, просила денег дать Коле на завтра. Она уже бегала к участковому, но не застала. «Да что это такое, он же три дня из дому не выходил». — «Ну и успокойтесь». — «Все равно ведь заберут, ничего не докажешь, — повторяла она, — если из-за того, что там грузщичал, так их там каждые три месяца полно новых». — «Но если отпечатки сняли, по ним же установят». — «Чего отпечатки, возьмут да подтасуют». — «Как?» — «С бумаги возьмут, да на бутылку оттиснут. А мое свидетельство в расчет не примут — мать».
Увезли их с Манаенковым вдвоем. День мы проволновались. Зинаида Егоровна рассказывала про свою жизнь. Где какие были деревни, как она девочкой встретила День Победы. «Снег шел, но пахали. Из Ивкина прибежал нарочный: «Звонили в Ивкино — война кончилась». Хотели работу бросать, а бригадир просит: «Уж хоть до обеда давайте попашем». Так до обеда пахали, а с обеда праздновали».
Вечером пошел в столовую, там Коля. Веселый. «Чего не пришел, мать же изводится». — «Да я только что. На красненькую не сообразим?»
Коля рассказал, что допрос был вежливый, хотя вначале сказали, что могут до выяснения причин замести на три дня. «Манаенкова стали допрашивать, я пошел в лесхоз на собрание. Там говорят: план не тянем по пиломатериалам, я думаю, надо ребятам помочь. Завтра, наверное, да не наверное, а точно, на работу выйду. Лишь бы тес пилить, ну брус, но не этот мусор, не штакетник».
Вечером Коля на работу не вышел, сидел у меня и говорил про свою обиду на участкового. «Надо же было вначале алиби проверить, нет, давай руки пачкать. Слышь, а следователь спросил, откуда у меня часы. Я говорю: ворованные, а он: ты здесь не груби. Слушай, чего ты никогда в аванс или в получку не приедешь, я же каждый раз прошу. Прошу же! А просьба равна трем приказам, приказ можно не выполнять».
Тут Коля сорвался и побежал за картошкой, хоть я и удерживал. Пока он бегал, я вспомнил про часы. Это я ему часы подарил и никогда бы не вспомнил, но Коля сам непременно, особенно выпивши, вспоминает. Мне так надоело, что я пригрозил отнять обратно. Но тут в расстроенных чувствах, да еще после интереса следователя. Эти часы электронные. Еще первых выпусков, в них совершенно устрашающая точность, даже не на секунду, на доли секунды. Они все показывают: год, месяц, день недели, часы, минуты, секунды. В них что-то неумолимо вокзальное, в этих молча меняющихся, и все вперед, и вперед, цифрах. Они угнетают точностью. Даже ночью их видно — светятся. И молча работают. Уж я и ронял их, раз даже с ними заплыл — идут. Я смирился. Когда кончились все сверхсроки смены
