Истоки - Ярослав Кратохвил
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И Мартьянов, уже с горячим интересом, прищурив глаза, читал, что ответил великому князю председатель Государственной думы, уважаемый либерал и крупный помещик Родзянко:
«Я весьма рад словам великого князя. Я верил, что гвардия, как и все прочие роды войск, исполнит свой долг в полной мере, выведет Россию на путь победы и поможет справиться с нашим общим врагом».
Мартьянов очень живо представил себе эту светскую беседу. Он видел накрахмаленную манишку председателя Государственной думы и блестящий мундир главнокомандующего гвардией и с теплой благодарностью к этим избранным людям чувствовал, как опадает в нем волна тревоги и как приятно это успокоение, возвращающее его, после напрасной паники, к трезвой жизни.
Он отыскал сообщение, которое раньше бегло просмотрел. Оно обращалось к нему голосом избранных:
«Надо накормить армию и население. Враг еще не уничтожен. Продавайте без промедлений хлеб уполномоченным, отдавайте все, что можете!»
— Накормим! — почти с гордостью сказал Мартьянов и отложил газеты.
Он громко фыркнул, представив себе: «Дубиневичи будут продавать! Бюрократам!»
Теперь он жалел, что не пошел сегодня же на заседание революционного комитета.
— Эх ты, ворон испугался!..
Ему даже стало весело. Опять он вернулся в свою колею. Стал деловито обдумывать операции, которых от него, судя по газетам, требовала родина устами исполнительного комитета.
— Хорошо, — сказал он вслух, — покупайте! Только цену, цену дайте разумную! Конечно, можно накормить армию и население. Но, пожалуйста, держите господ бюрократов подальше от дела. А мы будем работать. На то мы и существуем. Но пусть и другие работают!
Совершенно успокоенный, даже счастливый, охваченный жаждой деятельности, пошел он присмотреть за пекарями. Заглянул, как всегда, и в ворота, к которым в этот час подвозили муку и где после разгрузки телега дожидалась свежего хлеба утренней выпечки. Мартьянов вышел даже к телеге. На улице, как и на темном базаре, не было ни души.
Значит, все по-прежнему! Только редкие окна печально светились в поседевшей ночи. А в земской управе и на почте до сих пор тихо и мирно горел свет.
Вдруг Мартьянов затрепетал.
Что, если за огромным темным небосводом скрыта какая-то тайна! И эти закрытые ставни обывательских домов — одно притворство!
Нет, лучше он будет бродить по дому, пока в земской управе не погаснут окна. Тогда разойдутся последние деятели этого тревожного дня, тогда только можно быть уверенным, что до утра уже ничего не случится. А утром, конечно, начнется обычная, каждодневная работа.
И вот в какой-то ночной час стоял Мартьянов опять на дворе и невольно прислушивался к отдаленным шагам на улице, верно, уже последним в этот день.
Шаги замерли у его дома. И ночь вздрогнула, как сам Мартьянов.
— Ну, что, ребята! Революция до победного конца! Мартьянов, вжавшийся в тень, сразу узнал голос Коли Ширяева, взбудораживший оседающую ночь.
— Что смеешься, браток? Знаешь программу нашей революции?
С глухим звуком упал мешок мартьяновской муки. И кто-то, наверное, с телеги, хрипло ответил:
— Кончай войну… Вот тебе и вся программа!..
Тогда Мартьянов тихо подошел к телеге и негодующе обратился прямо к Ширяеву:
— Коля, как тебе не стыдно! Иди своей дорогой и не мешай людям! Болтаешь, будто спьяна!
И, раздосадованный, он повернул было обратно во двор, с невольным страхом дожидаясь ответа Ширяева. А Коля ответил:
— Здравствуйте, Сергей Иванович, а вас там дожидались…
После этих слов Мартьянов все-таки еще раз подошел к нему:
— А программа одна… Родина! Так и знай!
Ширяев засмеялся ему в спину:
— А мы-то до сей поры все толковали, толковали, да так и не столковались даже насчет программы на завтра! Приветствуйте революцию, Сергей Иванович! Может, теперь мы и болтать перестанем!
86
Лейтенант Томан пришел в лагерь военнопленных уже поздно вечером. Встревоженные и сгорающие от любопытства кадеты тотчас окружили его. Первое, что они заметили, был красный бант на его груди. Лейтенант Петраш скривился в усмешке:
— Что это у тебя? Откуда?
Лейтенант Слезак встал, как всегда, когда являлся Томан, и, набросив шинель, вышел, несмотря на поздний час. Томан не успевал отвечать.
— Правительство свергнуто… царь, кажется, тоже. Дума сформирует правительство для лучшего ведения войны…
— Не может быть, чтоб царя… — бледнея и растягивая слова, недоверчиво пробормотал лейтенант Фишер.
— Теперь новый царь [200] — Михаил Александрович…
— А кто это? — Фишер наморщил лоб.
Остальные молчали.
— Все это ошибка, — заявил стоявший в стороне Петраш.
— Не важно, кто царь… главное: да здравствует свобода!
Петраш, которого явно мало интересовали будоражащие новости Томана, вдруг набросился на кадетов:
— А вы чему радуетесь? Что значит свобода, когда война?
— Социалисты, наверное, все преувеличивают… — сказал Фишер.
— Вот именно! Социалистов не надо было и близко подпускать!
— Почему? — решительно спросил Томан.
— Удивляюсь твоему вопросу. Ты все-таки образованный человек. И то, что ты украсил себя этим бантиком, меня удивляет.
Петраш говорил с холодной иронической небрежностью. По лицу его бегали тени, отбрасываемые лампой. Томан покраснел от возмущения, но ничего не ответил.
С утра до вечера кадеты вчитывались в бесконечные столбцы московских газет, они знали их почти уже наизусть, и Томан не мог удовлетворить их любопытство своими скудными сведениями. Они жаждали новых сообщений и ярких красок. Им мало было читать или слышать одно и то же — о воле народа вести войну до победного конца, о крестьянах, которые теперь с энтузиазмом заваливают хлебом революционные города, о солдатах, которые только теперь торжественно клянутся до последней капли крови воевать за свободную родину.
Кадеты не помышляли о сне — им казалось, что стоит уснуть, как произойдут еще более неслыханные события.
Разошлись они только под утро. Томан с трудом убедил русских часовых, что имеет право выходить из лагеря в любое время, даже и ночью.
* * *Тот день вплотную прижался к новому. Грань между ними была тонкой как лезвие ножа.
Фишер вскочил с постели, хотя никто его не будил, В комнате стояла тишина, напряженная до предела. Именно такая тишина и будит спящих.
У окна, залитого серым дневным светом, теснилась кучка растрепанных кадетов. Фишеру в одно мгновение все стало ясно. И все-таки он спрашивал всех подряд:
— Что там? Что происходит?
Широкая дорога, отделявшая ряд военных бараков от городских садов, была совершенно пустой. Такой же пустой, какой бывала летом перед грозой, когда все живое укрывалось и вихрь мел по улице одну солому с пылью. Как следует не проснувшись, Фишер не видел сначала ничего, кроме этой напряженной пустоты. Никто не удивился, когда в комнату ворвался Томан.
— Революция! — закричал он, задыхаясь с порога. — Родзянко… Милюков…
Растрепанные головы лишь на миг обернулись. Кадеты приняли сообщение молча. И сейчас же их нетерпеливые взоры устремились на улицу.
Теперь дорога вдали почернела и вспухла. Первое, что смогли они различить и что потом росло у них на глазах, обостряя нетерпеливое ожидание, были трепетные цвета знамен. Черная полоса расплылась еще шире, уже можно было различать и лица.
— Демонстрация!
— Революция! — взволнованно поправил Томан.
Смело высказанное слово вселило невольный страх.
И все-таки, кто был одет, выскочил на улицу. Перед домами уже стояли люди.
Капитан Гасек в «штабном» бараке только что спокойно засел за обычную работу. Он успел подписать жиденький рапорт и, отложив пожелтевший Meldung [201], задумался над бумагами.
Dem ehrenrätlichen Ausschuss zur Vorerhebung Berichterstattung und Antragstellung [202].
Гасек вздохнул:
— Как трудно порой решить, куда отнести дело!
Поэтому сначала он взял последнюю бумагу.
Offiziersversammlung [203].
Protokoll aufgenommen [204]…
И именно в эту минуту лейтенант Гринчук, который делил с Гасеком уютную комнату и в качестве адъютанта готовил все эти бумаги, ворвался к нему и совсем не по-военному ликующе заорал:
— Herr Hauptmann, ich melde gehorsamst… [205] царя нема!
Весь дом за деревянными стенами уже гудел и шумел. Для капитана освободили местечко у порога.
По серой улице, под голубеющим небом, плыли от города два больших красно-сине-белых знамени на тяжелых высоких древках, валила беспорядочная толпа, и над нею трепетало с десяток флажков поменьше, таких же трехцветных, радостных. Древки и материя знамен сияли новизной. Большие знамена несли сильные, рослые люди. Они шли твердой военной поступью, но им все время приходилось прибавлять шаг, чтобы удержаться впереди. Яркие полотнища колыхались в такт их шагов. Кучка любопытные поспешала за ними, обгоняла их, растягивалась во всю ширину улицы. Толпа растекалась, как растекается грязь со склона горы. Суетливая, она была похожа на стадо, бегущее за пастухом.