Сердце Демидина - Александр Велин

и отвращения, но лупасил червей палкой, разбивая их на жирные, разлетающиеся по сторонам брызги.

– Стоять! – повелительно закричал Леонид.

Черви и гном замерли так, словно время для них остановилось.

– Какие у вас способности! – похвалил Леонида ангел. – Редчайший талант.

– Теперь мы можем их спасти? – спросил Росси.

– Мы-то с вами не сможем, а вот он, – ангел с уважением посмотрел на Леонида, – он точно сможет.

Леонид расправил плечи и звучно воскликнул:

– Освобождаю! Спасаю!

Ничего не произошло.

– Нет-нет, так не пойдёт, – покачал головой ангел. – Способности способностями, а в такие приказы нужно вкладывать больше, чем просто звук. Вы должны быть готовы ради них пожертвовать собой.

– Это может быть трудно, ведь мы их даже не знаем, – заметил Росси.

Ангел кивнул.

– Резонно, – сказал он, задумчиво разглядывая гнома. – Я, пожалуй, покажу вам то, что творится в его голове. Вызову у него несколько избранных… воспоминаний.

Завистник

Где именно в человеке хранится возможность жить, думать и тосковать?

Помню, как моё тело забрасывали землёй. Если уж я, так себя ненавидящий, не умер, то смерти, наверное, вообще нет.

…

Я принуждён любоваться на Олли, знать о нём всё, видеть, как он здесь, на этом треклятом острове, доживает свою земную жизнь, вспоминает её и творит из воспоминаний какую-то новую реальность. Он досматривает своё кино, а я брожу вокруг него и завидую.

…

Олли – спящий царь этого ужасного острова. Я гляжу на него, сидящего в забытьи на единственном здесь чистом и сухом камне. Этот камень похож на кресло, на трон! Я уже сбрасывал Олли на землю, но тогда камень, где он только что был, превращается в слизь и исчезает, его новое место становится сухим и чистым, и вскоре под ним вновь оказывается трон.

…

Олли имеет нормальное человеческое тело, не то, что я – отвратительный урод, грязный, мокрый, кривой, как гриб, с чахлыми конечностями и висящим животом, который к тому же подсвечивает себя изнутри. Моя кожа покрыта шишками, мои кости изогнуты… Лица своего я не могу разглядеть – здешняя вода ничего не отражает. Уверен, в моём лице нет ничего, кроме уродства. Я наг, не считая грязных туберкулёзных лохмотьев, которые каким-то образом возникают из испарений и прилипают к моему телу, а Олли мало того, что закутан в благородную простыню, его тело ещё и светится здоровым, золотистым светом.

…

Вот во что я превратился! Я был красив, известен, богат, образован, талантлив. Известен прежде всего благодаря деньгам. Деньги были моим воздухом, они делали мою жизнь лёгкой и придавали ей смысл.

Меня всегда поражала неутомимость, с которой они организовывали людей вокруг себя. Они вели себя так, что могло показаться, что они живые и имеют свои привычки и характер. Иногда я понимал их настолько, что мог бы с ними беседовать. Кажется, они отвечали мне уважением. Я стал членом правления нескольких фондов и удвоил, утроил, удесятерил то, что получил в наследство от родителей.

По ночам мне снились миллионы золотых жуков, кишащих под моими босыми ногами. Я давил этих жуков, как виноград, я шёл и скользил по ним, опьянённый их запахом…

…

Олли – единственный здесь источник настоящего света. Именно этому свету я больше всего завидую. Однажды, чтобы себя помучить, я решился разглядеть своё отражение и пошёл к берегу. Ближе к воде почва становилась совсем вязкой. Я стоял по колено в грязи, и мои ноги окатывали волны. Вода ничего не отражала, и я так и не смог увидеть своё лицо. Но когда я там стоял, я впервые услышал скрипение вёсел. Кто-то плыл к острову в тумане. Отчего-то этот звук привёл меня в ужас, и я побежал назад, к своему Олли. Вскоре я впервые увидел тварей, похожих на червей. Я боюсь их безмерно, почти теряю сознание от их близости. Но ещё больше я боюсь остаться один.

…

До тех пор пока Олли не нанялся ко мне на работу, я не понимал, насколько я был несчастен.

А он был счастлив каким-то первобытным счастьем. Я увеличил ему плату, и он не обрадовался. Придравшись к чему-то, я уменьшил её, но он не огорчился. Он никогда не пытался ко мне подлизываться.

Он не имел настоящего образования. Куда бы он делся, если бы я выбросил его на улицу? Пошёл бы работать таксистом? Его радость была простой и даже примитивной, как… куст, как кусок какого-нибудь мыла. Я начал за ним наблюдать, потом нанял людей, которые за ним следили. Я посмеивался над собой, думая, что слежка – не более, чем мой каприз, но вскоре она стала для меня потребностью. Я сравнивал себя с Олли и ухаживал за своей завистью как за любимым животным. Зависть заполнила пустоту, которую я слишком долго не хотел в себе замечать.

Мои фотографии публиковали лучшие журналы, мои книги о ведении бизнеса расходились десятками тысяч. Меня, а не Олли узнавали на улицах и в ресторанах! Он был никем, и всё-таки не он мне, а я ему завидовал.

Зависть давала мне иллюзию жизни. Зависть – тоже талант. Она творит чудеса, это она, я уверен, привела меня на этот проклятый остров.

…

Каждый мог подтвердить, что я – гений, а Олли был никем, так что я имел право сердиться на себя за то, что его довольная рожа меня завораживает.

Несколько раз я проводил себя через одно и то же мучение – задавал ему вопросы о его жизни, будто бы из снисходительной любезности, а на самом деле – чтобы прикормить свою зависть.

Мои шпионы донесли, что он написал пару стихотворений, и специалисты, которым я их показывал, их очень хвалили. Мне всегда говорили, что я талантлив, но я-то знал, что именно Олли был по-настоящему творческой личностью, причём он обходился без надрывов и трагизмов, к которым нас приучали учёные идиоты – преподаватели в колледже.

Нас учили, что талант непременно должен орать от тоски и рычать от гордости, и ставили в пример целые шеренги психопатов вроде Ницше.

Нас заставляли имитировать вычурное враньё и наглость, которую недоумки вроде меня доверчиво принимали за гениальность. Но такие гении скукоживались, как сухие обрезки от ногтей, перед жизнерадостной креативностью Олли.

Даже здесь, на этом поганом острове, я вижу, как творчество лезет из него как пена из огнетушителя. Этот бывший шофёр не просто вспоминает и обдумывает свою жизнь, он пересочиняет её, как будто трудится над поэмой или симфонией, а я пытаюсь понять, зачем он