Всю жизнь я верил только в электричество - Станислав Борисович Малозёмов

Алевтина Сергеевна. У неё был пышный белый волос, собранный в высокую и замысловато сплетенную прическу, ярко красные, блестящие дорогой помадой губы, отделанные со всех сторон фиолетовыми тенями глаза и созданные толстым слоем туши огромные ресницы. Она носила два перстня, кольцо на толстых пальцах и длинные лакированные перламутром ногти. Завершали красоту её розовое от пудры лицо и постоянно разные, но обязательно голубые блузки под белым халатом. Это была очень солидная женщина.

Учительницы наши в сравнении с ней меркли и блёкли, хотя тоже пудрились, брызгались духами и ресницы тушью утяжеляли. Проигрывали они внешне тете Алевтине. Зато были богаче внутренне и в магазине потому держали себя гордо и достойно. Так гордо, что смущалась сама продавщица. Я это лично видел. Школа-то наша прямо напротив магазина. И на переменах мы бегали покупать фруктовый чай в брикетиках или кубики какао с сахаром. А учительницы пили там виноградный сок. На прилавке стояла конструкция из стекла, металла и пластмассовых краников. В одной треугольной колбе был сок томатный, в другой яблочный, а виноградный, дорогой, в третьей. Алевтина Сергеевна как артистка цирка метала вдоль прилавка стакан. Он скользил точно до колбы и никогда её не задевал. Продавщица открывала краник, сок тёк, а она успевала продать мужику, например, папиросы или взвесить сто граммов карамелек ученицам третьего класса. Она была виртуозом прилавка и лично я, дай мне волю, наградил бы её орденом Трудового Красного знамени. Или каким-нибудь вымпелом с белыми буквами и шелковой желтой бахромой.

Но всё было так до первых новогодних дней шестьдесят второго. Никто из населения нашего провинциального и не следил особенно за новеньким в газетах. Так, читали пробегом мелочёвку. Большие статьи никого почти не заманивали. Передовые колонки на первой странице, где всегда большие люди определяли партийные и государственные задачи по улучшению нашей жизни, а ещё ругали всякие проблемы и клялись их почти сразу ликвидировать, вообще никто не пытался осилить. Мудрёно уж больно писано было. Не все умы это расшифровать могли. Ну и, естественно, пропустил народ закамуфлированные под очередные задачи КПСС сообщения о том, что Никита Сергеевич Хрущев и товарищи его по борьбе за наше счастье начали мощную, мощнее сталинской, индустриализацию Родины и подъем на небывалую высоту сельского хозяйства. Почему-то всё грандиозное замышлялось, чтобы догнать и перегнать всеобщий ориентир абсолютного благополучия – Америку. Заводы-фабрики в Кустанае стали появляться неожиданно, быстро, и стало их за год в два раза больше, чем было. А ещё, конечно, хорошо оценил народ, что Хрущёв решил всех рассовать по отдельным квартирам. Поэтому двухэтажек одинаковых за год тоже налепили по окраинам и ближе к центру навалом. Всем, конечно, не хватило и частные домишки всё продолжали портить вид и воздух вонючим дымом из печек.

И это всё было прекрасно. Но вот сама жизнь простецкая, банальная, ежедневная и привычно ровно текущая стала как-то неброско и аккуратненько ухудшаться. Сбои стала давать местами. Батя мой предрёк почти пророчески в январе шестьдесят первого, в первый же день свалившейся на головы наши денежной реформы, что вот с этого момента и начнёт подкрадываться к народу, разомлевшему от дешевизны и доступности благ, финал радости. И наступит постепенно конец обещанному процветанию. И вместо коммунизма к восьмидесятому году получим мы гору проблем бытовых и государственных, а вдобавок нехватку всего, что едят, носят и в квартиры ставят. А мечтать будем не о светлом будущем, а о возвращении послевоенного прошлого, когда безо всякого коммунизма жилось легко и с удовольствием.

Как отец, хоть и умный дядька был, догадался об этом, почти не раздумывая и ничего не отщёлкивая на счётах или арифмометре «феликс» – поразительное откровение для меня и сегодня.

Ну, бегу, значит, я в магазин за хлебом. Бабушка послала. Но покупать его не буду. Я бегу занять очередь. Повернул за угол, до магазина было ещё метров двадцать. И сразу остановился. Очередь спускалась с магазинного крыльца и, извиваясь, доползала почти до угла. Это был народ, который ест белый хлеб. Те, кто обожает чёрный, шли лёгкой поступью мимо очереди внутрь и затаривались булками тёмно песочного или коричневого цвета из муки низших сортов пшеницы или хорошей ржи. Но избалованные мягким белым хлебом, батонами, сайками и сдобными булочками граждане стояли и ждали. Всё это должны были вот-вот привезти. У каждого в кармане лежали бумажки со штампами. На бумажке была накарябана фамилия мечтающего о белобулочных изделиях и количество булок хлеба, саек и так далее, назначенное и прописанное в жилищно-эксплуатационной конторе, проще – в ЖЭКе.

На семью из стольки-то человек – одна доза. А на семью побольше или поменьше – другая. Вот нам было положено два килограмма белого хлеба в любом виде на день. Хочешь – кирпичи высокие из нежной муки забирай в двух экземплярах. Тогда булка весила ровно килограмм. Хочешь – два килограмма плюшек набирай и ешь их с борщем или водку ими занюхивай. Я вот даже и не помню как эти бумажки назывались. Не карточки – точно. Памятуя военное голодное время – карточками бумажки не рискнули назвать. По-моему, всё же это были талоны. Но не суть. Главное всё равно не в названии, а в принципе. Хлеба не хватало.

Бабушка отсчитывала примерно час после того, как я влип в очередь, а потом приходила и отлавливала меня уже человек за пять до прилавка. Талоны эти были у неё. Она закупала отписанное нам число булок, брала попутно ещё что-нибудь, на что пока не требовались талоны, после чего мы шли домой, довольные тем, что хоть и нет сколько хочется хлеба, зато порядок есть. В виде гарантии, что по талонам мы всё одно своё возьмём.

Вот эта кутерьма с талонами на хлеб довольно долго длилась. Года три. Привыкли к ней. Ничего. Хуже было то, что на остальные продукты талонов не придумали, а они тоже стали потихоньку уменьшаться в количестве. И становились вроде и не намного, но дороже. Крупы всякие, консервы из привычной пресноводной рыбы. Тушенка, сгущенка, сахар, молочные продукты вроде творога, масла сливочного, катыка, кефира и самого молока. А молоко бутылочное постепенно поменяло вкус и стало жиже. Многие старушки, которые бутылки молочные собирали и сдавали в обмен на молоко, смеялись с грустью над тем, что после того как такое молоко выпьешь, бутылку и мыть не надо. Выручали тётки из ближайших деревень. Они приезжали на лошадях с телегами на углы кварталов и орали как громкоговорители с истерическими интонациями: – « А молоко! А кому молоко? А утрешнего подоя молочко парное!