Земля имеет форму чемодана - Владимир Орлов

— Ага, всё-таки Баборыба! — воскликнула Звонкова и грозно взглянула на Куропёлкина. Потом обратилась к Селиванову: — И чего же они ждут от родов этой дамы?

— Полагаю, что даму эту имеют в виду как средство управления Евгением Макаровичем. Ребёнок будет объявлен наследником Геонавта, и ему могут быть переданы какие-то особенные права. Тем более что если всплывут документы, подписанные вами двоими в Рогачёве, Евгения Макаровича назовут многожёнцем и его заслуги будут умалены.

— Ни с Баборыбой, ни тем более с Мезенцевой я не вступал ни в какие браки и не жду от них никаких детей! — зарычал Куропёлкин. — У меня одна любимая жена, вот она!

— Евгений Макарович, — ласково сказал Селиванов, будто свой, будто с желанием успокоить Куропёлкина, — вы же знаете, что у нас ничего не стоит испечь любой документ. И будто бы есть с гражданкой Мезенцевой секретные соглашения, выгодные влиятельным и корыстным людям. Поэтому советую: отнеситесь к ситуации без легкомыслия и беспечности. И уж вы совершенно зря плясали и кувыркались в ночном клубе. И дали повод отодвинуть вердикт комиссии до родов Баборыбы, для вас Баборыбы.

«Будто бы есть секретные соглашения! — возмутился Куропёлкин. — Сам небось и состряпал эти секретные документы, а теперь его от добыч отодвинули, и он в оппозиции!»

— Я до этих влиятельных и корыстных людей доберусь! — пообещала Нина Аркадьевна Звонкова.

419

А в обществе, оказывается, снова вспыхнул интерес к беременности Баборыбы, определённо кем-то подогретый или даже организованный. Слёзно жалели беззащитную нимфу и порочили имя Куропёлкина. Фотографии с его безобразиями в ночном клубе обошли все газеты, погуляли в Интернете, обсуждались в шоу-толковищах типа «Посмотрим и поговорим», где его с помощью свидетельства отчего-то автомобилиста-грузина, знакомого телеведущему, обвинили в уголовном нарушении правил дорожного движения. Правда, в одной из газет художественный руководитель клуба «Прапорщики в грибных местах», пожелавший остаться неизвестным (и лицо его прикрыли маской носорога), убедительно разъяснил, что никакого Куропёлкина в клубе не было, а выскочил на сцену совершенно случайный здесь человек, из «купчишек», и подёргался, а потом разбил лбом зеркало в коридоре, и он, худрук, подаёт в суд на клеветников из жёлтый прессы. («Ба! Да это же Трескучий! — сообразила Звонкова, рассматривавшая вместе с мужем фотографии. — С чего бы это он худрук в клубе?») С Куропёлкиным всё было ясно. Что же касается Баборыбы, то к её родам готовились, как к родам очередного британского наследника. Такого ожидания торжеств, благополучий и карнавалов в нашей провинциальной, отставшей от европейских церемониальных красот стране не было никогда. Приглашаемые на ТВ акушеры, цыганки, нумерологини пророчили появление не менее двух ребёнков. Было скучно без комменариев и небесноравных стихов горлопана-громобоя Держивёдры. Но тот не ко времени отбыл в Антарктиду, чтобы изучать и воспевать сексуальную жизнь пингвинов. Уместен был бы сейчас красавчик Фёдор Курчавов-Шляпин в косоворотке, но его так и не вернули инопланетяне, прежде казавшиеся добрыми. Теперь же высказывались печальные предположения, будто бы инопланетяне настолько хорошо узнали свойства Шляпина, что посчитали: привозить его на временные прогулки уже нет нужды, а съели его целиком для улучшения их породы. Прожевали ли они при этом его балалайку? Тут мнения расходились. Неутомимо-непоседливый блогер Таня Б. водил шествия по Москве с транспарантами: «Честь и процветание детям Баборыбы! Нагайкой по голым задам алиментщиков!». Будто сам существовал без голого зада.

Словом, в публике возникло всеобщее воодушевление. Будто бы не Баборыба (приравненная, кстати, народом к Жар-Птице) обязана была родить, а вся страна вот-вот должна была разрешиться чем-то обнадёжевающе-солнечным и в других государствах невиданным.

420

А Звонкова и Куропёлкин нервничали.

— Когда она должна родить, как ты предполагаешь? — спросила однажды Звонкова.

— Она не должна вообще родить, — сказал Куропёлкин. — Но если это вдруг случится, то в марте.

— Ага! Тебе известны сроки! Значит, это ты!

— Не я, — спокойно сказал Куропёлкин. — Меня тяготит другое.

— И что же тебя тяготит, дорогой мой Евгений Макарович? — с вызовом спросила Звонкова, явно приближаясь к скандалу.

— Когда будешь спокойной, выскажусь.

Но спокойной она так и не смогла стать. Надеялась, что это случится в её деловых хлопотах, не получилось. Отменила несколько дальних поездок. Не могла отделиться от Куропёлкина. По возвращениях в усадьбу прижималась к Куропёлкину, они молча сидели в гостиной, смотрели на пляски языков пламени в камине, иногда включали телевизор, каждое движение Куропёлкина пугало её, она прижималась к нему крепче и в страхе, будто бы он желал освободиться от крепости её рук и сбежать куда-то.

— Так что, милый Куропёлкин, тяготит тебя?

— Картина Пукирева «Неравный брак».

— Доводы?

— И так всё ясно.

— То есть плешивый старик сановник — это я, — сказала Звонкова, — а ты, стало быть, бедная несчастная невеста. Так, что ли?

— Я так грубо не говорил, — пробормотал Куропёлкин.

— Но так вышло… — сказала Звонкова. — Слушай, Куропёлкин, давай выскажемся сейчас и более не будем возвращаться к этой теме. Мы любим друг друга. Или ты сомневаешься в необходимости быть нам единым существом?

— Нет, не сомневаюсь, — сказал Куропёлкин.

— Ну, если так, значит, всё моё, тело, душа, суть — твоё. И всё твое — моё. Мы с тобой — одно. И что же может тебя тяготить? Или всё же было что-то серьёзное у тебя с этой пловчихой в сиреневом купальнике?

— Серьёзное было у меня с другой купальщицей в сиреневом.

— Дуралей! — воскликнула Звонкова. И добавила несколько несвойственных её светскости выражений. — Дуралей! Я могу свои капиталы, чтобы быть только с тобой рядом, пустить по ветру, накормить детей Африки или выкинуть какую-нибудь нелепость! Я бы отхлестала тебя по мордасам, если бы не нынешняя ситуация. Я согласна быть твоей содержанкой, и, возможно, ещё и буду ею. Ты любишь меня?

— Люблю! — сказал Куропёлкин.

— Погляди мне в глаза.

Через пять минут Куропёлкин прошептал:

— Какие у тебя ласковые и страстные губы. И какие прекрасные зелёные глаза.

И вспомнил.

— Дуралей! Истинно дуралей! — вскричал Куропёлкин. — Я сейчас.

В соседней комнате он изъял из своего чемодана картонную коробку и будто торт на подносе приподнёс её Звонковой.

— Совсем забыл! Они из вулкана Шивелуч. Геофизик и Геолог изучили их. И передали мне для подарка супруге с зелёными глазами. Учти — с благоговейными пожеланиями. Они ещё не обработаны ювелирами. Но может быть, и такими будут тебе приятны.

Звонкова открыла коробку и ахнула (не покоробила натуру Куропёлкина банальщиной «вау»), игра языков каминного огня вызвала и игру отбликов на зелёных камнях.

— Это мне? — спросила Звонкова.

— Тебе, тебе! Они понравились тебе? Это, пожалуй, моё единственное приданое!

— Подлец! Негодяй! — закричала Звонкова. — Наказать негодяя! Немедленно ведите его в опочивальню!

Но вести его в опочивальню было некому. Да и зачем идти туда, когда и здесь им было хорошо…

421

Была уже середина марта, а Баборыба так и не родила.

Степень народного возбуждения ослабла. Считалось, что ненадолго. В усадьбе Звонковой напряжение спало, и будто бы налаживалась семейная жизнь. «Жена», «супруга» секретный арестант Куропёлкин произносил с осторожностью, а отчасти и с удивлением, никак не мог привыкнуть к этим словам. Да и обращения «Нина Аркадьевна» и «Звонкова» были в разговорах скучны и неласковы, и Куропёлкин попытался вызнать, как именовали его подругу в детстве.

— Поняла, — сказала Звонкова. — Мать хотела назвать меня Алёной, но отец запретил сделать это. Он сказал, что все Алёнушки слезливы, а с ними таскаются глупые спившиеся братцы Иванушки. Но в его отсутствие мама называла меня именно Алёной, Алёнушкой.

Однажды Нина-Алёна была в Москве по делам, и Куропёлкин отважился позвонить во Владивосток, в приёмную комиссию университета, и поинтересовался, не может ли он восстановиться хотя бы на втором курсе истфака и дистанционно продолжить образование.

— Это сложно… — ответили ему. — Я плохо расслышал вашу фамилию. Повторите.

— Куропёлкин.

— Тот самый?

— Тот самый…

— Ну, с вами-то всё может решиться и в несколько дней!

И решилось. И восстановили Куропёлкина на третьем курсе.

422

И тут пронеслось: Баборыба вот-вот родит. Якобы и воды начали отходить. К несчастью, папарацци и телевизионные службы так и не раздобыли сведения о том, в какой клинике должна осчастливить планету роженица. А ведь уже было объявлено (и два месяца просветлённо-взволнованно звучали в эфире обещания телеглашатаев уровня самих Куценко или Нагиева), что всё будет чики-брики, камеры установят в палате роженицы (с её согласия), и сколько понадобится времени, столько и будет отпущено показу акта родов. Заказавший в Канберре самолёт, Держивёдра вернулся в Москву, но решением Центра Исследований Геонавтики появляться на родах ему было запрещенно. Держивёдра обиделся и пообещал уйти в женский монастырь. На одной из злободневных передач «Посмотрим и поговорим» из-под потолка свалились вдруг косоворотка и балалайка, вызвав голодные обмороки поклонниц Фёдора Курчавова-Шляпина. На скользких плитках мостовых в перестроениях репетировали духовые оркестры, в том числе и приглашённые британские, с волынками наперевес, мы по Пикадилли не ходили… Рядом на знаменитом катке готовили ледовую феерию «Рождение Афродиты», но творцам разумно попенали на бестактность, и ожидаемый балет сразу же стал «Рождением Афродиты и Зевса». Известно было, что над Москвой произойдут фигурные пролёты «Стрижей» с бомбометанием сливочных конфет «Помадка» и плюшевых кроликов. То есть всё шло замечательно, но Баборыба в тот день не родила. И какой-то дурак объявил по ТВ — «по техническим причинам».