Непонятый «Евгений Онегин» - Юрий Михайлович Никишов

сферу быта Лариных, где эти отношения — не какого-либо рода аномалия, а самая заурядная норма. Поэтому, хотя и здесь не исчезает авторская ирония, она теряет свою остроту и обретает форму добродушного, снисходительного юмора.

Под вечер иногда сходилась

Соседей добрая семья,

Нецеремонные друзья,

И потужить и позлословить

И посмеяться кой о чем.

Проходит время; между тем

Прикажут Ольге чай готовить,

Там ужин, там и спать пора,

И гости едут со двора.

«Соседи», «гости» уравниваются в этой строфе уже совсем интимным «семья». Уравнены также «духовные» занятия: потужить — позлословить — посмеяться, равно как и «растительные»: чай — ужин — сон. Сама эта замкнутость вызывает двойственное отношение: ироническое превосходство и тем отрицание, а с другой стороны — приятие, ибо как можно полностью отрицать саму норму жизни…

Не лишено интереса, что и последующие штрихи к портрету находятся под известным воздействием этого смягченного изображения. Третья глава открывается частично уже цитированным диалогом Онегина и Ленского. Онегинский язык, смущавший даже автора (в первой главе), включает шутки «с желчью пополам». Шутливая игривость в речи Онегина сохраняется, но желчи нет нимало. Но даже явно ослабленные выпады вызывают заступничество Ленского, который сроднился с семейством Лариных и не может воспринимать его сколько-либо критически; Онегин, щадя друга, явно сдерживает «охладительное слово». Таким образом, вновь чувствуется роль субъективной оценивающей позиции в изображении предмета.

В последующем повествовании, на протяжении третьей и четвертой глав, портрет «соседства» отходит в тень, он вбирает мало новых деталей, зато повторяет прежние: это (уже отмеченный выше) гипертрофированный интерес к намечающимся (иногда лишь в воображении самих соседей) бракам — сплетни о готовящейся свадьбе Онегина и Татьяны, готовность «пристроить» Татьяну. Устойчивость деталей — косвенная характеристика консервативной застойности уездной жизни.

Новый штрих могла бы дать опущенная в печатном тексте, но сохранившаяся в рукописи XXXVIII строфа четвертой главы, где передается реакция окружающих на не «дворянский» наряд Онегина:

Сим убором чудным,

Безнравственным и безрассудным,

Была весьма огорчена

Псковская дама Дурина,

А с ней Мизинчиков…

Окончание XXXVII и начало XXXVIII строф, где описывается сам наряд Онегина, исключены, вероятно, потому, что Пушкин не пожелал ненужных ассоциаций: поэт изобразил здесь свой собственный костюм, в котором появлялся в народе на ярмарках.

Новые детали портрета «ближних» — включение имен собственных как прием индивидуализации; прием лишь обозначен и начат; персонифицированные еще лишены индивидуальных характеристик; впрочем, и таковые уже намечены: дана привязка к месту («псковская дама»), не вполне удачная, потому что излишне автобиографическая, использован прием имен-масок (Дурина, Мизинчиков; с Мизинчиковым неоднозначно: маске корреспондирует жизнь — среди псковских соседей Пушкина был помещик Пальчиков); прием имен-масок здесь тоже не вполне удачный, потому что «чужой», а с ревнителем классицизма, «критиком строгим», полемика велась буквально в предшествовавших строфах. Конечно, с исключением описания наряда Онегина терял смысл и комментарий к нему, но возможно, что текст этот сам по себе не удовлетворял поэта. Однако опробованный здесь прием индивидуализации в дальнейшем найдет применение и развитие.

Групповой портрет уездного дворянства, сразу же намеченный при появлении Онегина в новой среде, закрепляется и поддерживается в последующем повествовании, однако довольно долго ждет кульминации; она наступает в пятой главе. Многокрасочность портрета не в последнюю очередь объясняется тем, что он дан здесь на пересечении принципиально многих сюжетных линий романа. Даже поэт не отделяет себя от изображаемого быта: «Мы время знаем / В деревне без больших сует: / Желудок — верный наш брегет…» Здесь происходит первая и единственная встреча Онегина с уездным сборищем (если не считать предварительной — на похоронах дяди); герой компенсирует досаду тем, что «стал чертить в душе своей / Карикатуры всех гостей». Но для прочих собравшихся именины соседки — нормальный быт.

Групповой портрет пятой главы принципиально нов в романе — и объемом, и смыслом, и формой. Это крупнейший мозаичный портрет, включающий не только обобщенную характеристику, но и монтаж до десятка индивидуальных характеристик. Портрет органично вписан в густую и сочную картину быта.

Уже обращалось внимание, что портретные зарисовки получают колорит в зависимости от угла зрения на них, от субъективности героев или автора. Портрет пятой главы рисует собравшихся на именины Татьяны. «Она в семье своей родной / Казалась девочкой чужой». Она предстает одинокой, чужой и на своих именинах.

Толпа жужжит, за стол садясь…

Уста жуют…

Никто не слушает, кричат,

Смеются, спорят и пищат.

Смущение Тани видит один Онегин, прочие заняты пирогом. «На десерт» после жаркого и бланманже под цимлянское идут приветы и поздравления Татьяне, но когда «толпа в гостиную валит», именинница просто уходит из поля зрения: «сосед сопит перед соседом», девицы шепчутся в уголку, зеленые столы на восемь робертов «зовут задорных игроков»… Абсолютная бездуховность всего сборища, подчеркиваемая пошлой галантностью Трике, драматизирует переживания Татьяны: только неожиданный «чудно» нежный взор Онегина оживляет ее сердце.

Но Татьяна — «милый идеал» Пушкина. И поэт мстит за свою героиню непривычно едким, саркастическим изображением толпы. Нет, картина увидена здесь не глазами Татьяны: героиня углублена в свои переживания, ей ни до кого нет дела, все силы ее уходят на то, чтобы совладать с нахлынувшим чувством; она сама здесь — объект изображения. Повествование ведется от объективного лица автора; но горячая симпатия поэта к своей героине, сострадание ей повышают эмоциональный накал картины. Сами социально заостренные характеристики гостей выдают умный и глубокий взгляд поэта.

Емкость группового портрета пятой главы эмоционально подготовлена предшествующими строфами. В пушкиноведении уже давно отмечена непосредственная связь между портретами гостей и чудовищами сна Татьяны. «Гости, которые в реальной жизни Татьяны присутствуют на ее именинах, а позднее и на балах в Москве, как бы предвосхищены мрачными образами сказочных упырей и монстров-гибридов — порождениями ее сна»[247]. Еще одно из таких наблюдений. К. Кедров пишет:

‹‹Татьяна пробуждается в тот же страшный сон, только еще страшнее, потому что он продолжается наяву. Описание бала Лариных порой кажется повторением сна:

С о н Б а л Чудовища Скотинины… Другой с петушьей головой Уездный франтик Петушков… Карла с хвостиком С семьей Панфила Харликова… Череп на гусиной шее, …мосье Трике в красном