Нуреев: его жизнь - Диана Солвей
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но ничего так не хотелось Рудольфу, как более постоянного общения с Эриком, которого он упорно считал самым важным человеком в своей жизни. «Мой датский друг Эрик Брун, величайший танцовщик в мире, помог мне больше, чем я могу выразить словами, – заявил он в ту весну обозревательнице “Дейли мейл”, Энн Скотт-Джеймс. – В этом человеке я нуждаюсь больше всего». Это признание не относилось к числу тех откровенных комментариев, которые привык отпускать Рудольф, особенно при контакте с репортерами. Скотт-Джеймс ненароком застала его в нетипичном, экспансивном настроении. Она планировала пообщаться с ним после спектакля, за ужином в «Мирабели». Но Рудольфа в его претенциозном одеянии – плотно облегающих черных брюках, высоких кожаных сапогах, белой кожаной куртке и шапочке апаш – отказались впустить в изысканный ресторан в Мейфэре. Наряд Нуреева предвосхитил ту моду на стиляг, которая в следующем десятилетии поставила Лондон в эпицентр взрыва, сотрясшего мир моды. А тогда, не допущенный в «Мирабель», Рудольф предложил журналистке пойти в дорогой ночной кабачок в Найтсбридже, куда он порою захаживал. И там Скотт-Джеймс попыталась разговорить его о доме. «Я редко думаю о своей семье и о прошлом, – поправил ее Рудольф, попивая “Негрони”. – Я люблю свою мать, я иногда беседую с ней по телефону и очень сожалею, что больше не могу снабжать ее деньгами. Но прежняя жизнь для меня мало значит, и я отгоняю от себя такие мысли. …Россия стала для меня слишком маленькой. Я никому и ничему не принадлежу… Если мне чего и недостает, так это искренности русских людей. Они делают друг для друга больше, чем люди на Западе. Я считаю Запад чересчур искушенным. Тут полно шарлатанов, – при этих словах Нуреев презрительно поморщился. – Я не ощущаю себя здесь одиноким, – продолжил артист, – потому что не нуждаюсь в людях. Я в них никогда не нуждался… Временами я даже ненавижу людей – не отдельных личностей, а людей в целом, особенно публику». Рудольф злился на себя в тот вечер. Из-за того, что «паршиво» оттанцевал в «Маргарите и Армане», объяснил он Скотт-Джеймс. «Да, конечно, нас вызывали на поклон, забрасывали цветами, публика безумствовала, но я считаю, что был ужасен».
Склонный ставить перед собой сложные задачи и находя особое удовольствие в преодолении трудностей, Нуреев продолжал примерять на себя разнообразные маски. В Кировском театре он радовался двум новым ролям за год. А тут, только за одну эту зиму, Рудольф между выступлениями в Королевском балете и «Американ балле тиэтр» исполнил еще шесть партий. Среди них была роль Этеокла, одного из воинственных сыновей Эдипа и Иокасты в «Антигоне» Джона Кранко, и главная мужская партия в «Развлечениях» – бессюжетном балете Кеннета Макмиллана. В обоих спектаклях Нуреев особо не выделялся, скорее, был просто членом ансамбля.
Если не считать «Тему с вариациями», основанную на принципах Петипа, а значит, и на знакомой ему традиции, в «Развлечениях» Рудольф впервые столкнулся с проблемой исполнения «абстрактной» роли, лишенной истории и характера и зависевшей «от новой стилистики выразительности, складывавшейся по преимуществу из простых танцевальных движений тела в пространстве». В Кировском Нуреева учили самовыражению на сцене через создание собственного образа заданного персонажа; теперь ему предстояло научиться выражать свое «я» посредством одних движений.
Несмотря на то что Рудольфу не удалось произвести резонансное впечатление в ролях, созданных для тел и чувств, отличных от его собственных, станцевал он их тем не менее замечательно. Дольше всего вспоминали его дебют в «Симфонических вариациях». Стандартный образчик британского стиля, этот балет был неотъемлемой составляющей аштоновского репертуара – лирический, сдержанный, тонкий, обманчиво простой. Еще одна постановка, в которой ставка делалась на «командную работу». Рудольфу дали партию, созданную для Майкла Сомса – роль «мученика», по выражению Дональда Маклири, также танцевавшего ее. «Там всего шесть человек, – пояснил Маклири. – И ты вообще не покидаешь сцены, а Рудольф к такому не привык».
Невзирая на воспаление сустава, откладывать дебют Нуреев не стал. За три часа до поднятия занавеса он вдруг явился в Оперный театр, полный решимости танцевать даже с болью и лихорадкой. И вот что удивительно! В этом тонком спектакле Рудольф почти сошел за англичанина. Но, учитывая свойственную ему «инаковость» и способность привлекать внимание, даже сохраняя неподвижность, вряд ли стоило рассчитывать, что он полностью растворится в коллективной работе. «Что бы он ни танцевал, он мог быть только Рудольфом, танцующим как Рудольф», – признал Сомс, известный своей неисправимой резкостью и жесткостью по отношению к коллегам. Тем не менее Аштон больше не занимал Рудольфа в «Симфонических вариациях». По свидетельству Сомса, хореограф остался недоволен его исполнением. И в рецензии для «Гардиан» (в целом благоприятной) Джеймс Монахан подчеркнул, что «ни его жилистые руки Корсара, ни сценический облик, одновременно кошачий и романтический, не сравнятся со сдержанным британским величием Майкла Сомса». Вызывал вопросы и эмоциональный подход Нуреева к музыке, резко контрастировавший с более объективным, мерным подходом британца. Музыкальность Рудольфа заключалась не в способности «выполнять движения в соответствии с ритмом, – указал Джон Персиваль, – а в улавливании тональности и формы целой музыкальной фразы».
К концу сезона было практически невозможно открыть какую-нибудь газету и не прочитать в ней о Нурееве. Его воспалившаяся рука и выступление невзирая на это, его любимое блюдо (тушеное мясо), его знак по гороскопу – все эти темы освещались неукоснительно, и в подробностях. Подключилась даже Би-би-си, сообщившая о том, как зрители забросали сцену тысячами цветов, когда Рудольф и Фонтейн выступлением в «Корсаре» закрыли сезон Королевского балета.
Шумиха была значительной, и, когда Нуреев отправился в апреле в Нью-Йорк – в первый для него гастрольный тур с Королевским балетом, – американская публика уже изнывала от нетерпения. Труппа открывала гастроли в «Метрополитен-опера», на сцене, видевшей потрясающий американский дебют Фонтейн в 1949 году. «Это был немыслимый успех!» – вспоминала она. В том же году «Тайм» и «Ньюсуик» одновременно разместили материалы о ней на своих обложках – Марго стала первой фигурой в мире балета, появившейся на обложках обоих журналов. На этот раз все взоры были сфокусированы на ее более молодом партнере, чья автобиография, в избытке сдобренная потрясающими черно-белыми фотографиями Ричарда Аведона, поступила в продажу в Америке на той же неделе, когда стартовали гастроли Королевского балета. Обложку книги украшал парящий
