Повесть о старых женщинах - Арнольд Беннетт

Моряк окончательно залез в корзину и укрылся толстым плащом. Ширак перебросил одну ногу через борт, а восемь человек уже взялись за канаты, когда у охраняемого входа на площадь послышался стук копыт и взволнованные возгласы.

— Телеграмма от военного коменданта!

Когда вестовой остановил коня перед шаром, все, даже пожилой господин с часами, сняли шляпы. Вестовой ответил на приветствие, задал, наклонившись, какой-то вопрос и выслушал Ширака, после чего, отдав честь, вручил Шираку официальную телеграмму, и конь попятился от толпы. Это было восхитительно. Карлье был в восторге.

— Градоначальник никогда не торопится. Редкое качество! — иронически произнес он.

Ширак влез в корзину. Затем пожилой господин с часами вытащил откуда-то из темноты черный мешок и вручил его Шираку, который с глубоким почтением принял мешок и спрятал его. Моряк отдал команду. Мастеровые склонились над канатами. Внезапно шар приподнялся на фут и завибрировал. Моряк продолжал отдавать приказания. Распорядители не шевелясь смотрели на шар. Минута ожидания тянулась целую вечность.

— Отпускай! — прокричал моряк, встав и схватившись за оплетку.

Ширак сидел в корзине — в массе темного меха белело пятнышко лица. Люди у канатов засуетились.

Один край корзины дернулся, и моряк чуть не вывалился. Трое мастеровых с другой стороны не успели отпустить канаты.

— Отпускай, пошевеливайся! — рявкнул на них моряк.

Шар подпрыгнул, словно его с чудовищной силой притягивало к себе небо.

— Adieu![47] — закричал Ширак, размахивая шапкой.

— Adieu! Bon voyage! Bon voyage![48] — восклицали в толпе, а потом раздался возглас: Vive la France![49]

У всех, даже у Софьи, комок стоял в горле.

Но вот верхняя часть шара наклонилась, изменив свою грушевидную форму, и огромный аппарат, под которым как игрушка болталась корзина, а под нею — якорь, ринулся к зданию вокзала. Раздался тревожный крик. Затем огромный шар снова подскочил и пронесся над стеклянной крышей, едва не задев водосточную трубу. На мгновение наступило молчание… Шар исчез. Как будто какая-то могучая разъяренная сила, которой опостылело ожидание, унесла его. Еще несколько секунд на сетчатке глаз всех собравшихся сохранялся отпечаток наклонившейся корзины, мелькнувшей над крышей, как хвост воздушного змея. И более ничего! Пустота! Тьма! Воздушный шар, игрушка ветров, исчез в необъятном бурном океане ночи. До зрителей вновь донесся глухой гром канонады. А шар, верно, уже летел, незримый, среди разрывов, высоко над прусскими пушками.

Софья невольно задержала дыхание. Все существо ее застыло от пронзительного чувства одиночества и бесцельности.

С тех пор никто больше не видел ни Ширака, ни старого моряка. Воздушный океан, должно быть, поглотил их. Из шестидесяти пяти воздушных шаров, запущенных в Париже во время осады, пропали без вести два, и первым был шар Ширака. Во всяком случае, Ширак не преувеличил размеров опасности, хотя, несомненно, именно этого и хотел.

III

На этом кончились романтические приключения Софьи во Франции. Вскоре после этого немцы, по обоюдному соглашению с французами, вошли в Париж{88}, полюбовались Лувром и ушли из безмолвного города{89}. Для Софьи завершение осады выразилось, в основном, в падении цен. Задолго до того, как в Париж могли прибыть обозы с продовольствием, витрины наполнились провизией, а откуда она взялась, знали одни лавочники. Софья при ее запасах могла бы продержаться еще месяц, и ей было досадно, что она не распродала свою снедь, когда та еще ценилась на вес золота. После подписания договора в Версале{90} цена двух оставшихся у Софьи окороков упала с пяти фунтов за штуку до нормальной стоимости ветчины. И все же к концу января она оказалась владелицей капитала примерно в восемь тысяч франков, всей обстановки в квартире и хорошей репутации. И все это заработала она сама. Ничто не могло до основания разрушить ее красоту, но вид у Софьи был усталый, и она заметно постарела. Она часто думала, когда же вернется Ширак. Она могла бы запросить газету или Карлье, но не сделала этого. О катастрофе с воздушным шаром Ширака вычитал в газете Ньепс. В первый момент известие вообще не произвело на нее впечатления, но через несколько дней Софья ощутила неясную боль утраты, которая становилась все сильнее, хотя так и не сделалась острой. Софья твердо верила, что Ширак никогда по-настоящему не нравился ей. Изредка она принималась мечтать о той страсти, которая оказалась бы ей по нраву, о страсти пылкой, но не выходящей из берегов, подобной огню в камине богатого и ухоженного дома.

Софья размышляла о том, как сложится ее будущее и обречена ли она вечно так и прозябать на рю Бреда, когда зазвучал голос Коммуны. Коммуна больше раздражила, нежели испугала Софью — раздражило ее то, что город, нуждавшийся в успокоении и прилежном труде, пустился в какое-то скоморошество. Для многих Коммуна оказалась временем более суровым, чем осада, но не для Софьи. Ведь она была женщиной и иностранкой. Ньепсу было несравненно хуже, чем ей: он боялся за свою жизнь. Софья же рисковала ходить на рынок. Правда, одно время все население дома пряталось по погребам, и заказы мяснику и другим торговцам передавались через ограду, на соседний двор, откуда был выход в переулок. Странная, а иногда и опасная жизнь! Но женщины, испытавшие эту жизнь, а до того пережившие осаду, не слишком робели, если только их мужья или любовники не были активно замешаны в политику.

На протяжении всего 1871 года Софья не переставала зарабатывать и копить деньги. У нее был на учете каждый су, и теперь она склонна была требовать у постояльцев все, что они могли заплатить. В собственное оправдание Софья демонстративно предупреждала заранее обо всем, что она поставит в счет. От этого ничего не менялось с той лишь разницей, что оплата счетов проходила как по маслу. Трудности у Софьи начались, когда Париж, наконец, полностью вернулся к нормальной жизни и восстановил свой обычный облик, когда женщины и дети вернулись на те самые вокзалы, с которых уезжали суматошными, истерическими толпами, когда вновь открылись стоявшие пустыми квартиры и мужчины, в течение целого года проклинавшие и смаковавшие холостяцкое житье, вновь стали на приколе у семейных очагов. Теперь Софье не удавалось сдавать одновременно все комнаты. Она могла бы без труда сдать комнаты по высокой цене, но только людям с дополнительными требованиями. Чуть не каждый день она отказывала хорошеньким претенденткам в шикарных шляпках и приятным господам, которым нужна была комната при условии, что им будет позволено принимать там своих франтоватых подружек. Громко заявлять, что у нее «порядочный» дом, было бесполезно. В цели большинства ее жизнерадостных посетителей как раз и входило обосноваться в «порядочном» доме, ибо в глубине души все они считали себя «порядочными» людьми, совершенно непохожими на всех остальных жизнерадостных квартиросъемщиков. Квартира Софьи, вместо того чтобы отталкивать неподходящих претендентов, неизменно их привлекала. У них в груди не угасала надежда. Им говорили, что у Софьи их ждет фиаско, но они все-таки являлись. А иногда Софья допускала ошибку, и прежде чем удавалось ее исправить, случались большие неприятности. Суть заключалась в том, что ей не подходила рю Бреда — мало кто поверил бы, что на этой улице может находиться порядочный пансион. Этому не верила и полиция. Даже красота Софьи была против нее. В это время рю Бреда пользовалась, быть может, самой дурной репутацией в центре Парижа, славилась как рассадник непристойности и всячески укрепляла это предубеждение, которое более тридцати лет спустя заставило власти переименовать эту улицу по требованию лавочников. Когда около одиннадцати утра Софья выходила со своим ридикюлем за покупками, улица была полна женщин, которые тоже шли со своими ридикюлями по магазинам. Но в то время как Софья была полностью одета и в шляпке, другие женщины выходили в халатах и шлепанцах — они вылезали прямо из своих неописуемых постелей, даже не причесавшись и не протерев заспанных глаз. В лавочках на рю Бреда, рю Нотр-Дам-де-Лорет и рю де Мартир вы вплотную сталкивались с первобытными инстинктами человеческой натуры. Это было удивительно, забавно, чарующе живописно, а свойственные большинству повадки делали нравственное негодование нелепым. Однако в подобном квартале трудно было заработать на жизнь и даже просто существовать женщине такого происхождения, воспитания и характера, как Софья. Она не могла вступить в бой со всей улицей. Софья, а не улица, была не на своем месте. Не удивительно, что, говоря о Софье, ее соседи пожимали плечами! Какой красивой женщине, кроме чокнутой англичанки, взбредет в голову обосноваться на рю Бреда, чтобы вести здесь монашескую жизнь и принуждать к этому других?