Пристрастие к смерти - Джеймс Филлис Дороти

— Говорю же тебе, это исключено, — повторила Сара. — Я, разумеется, приеду на кремацию, но это частная церемония, только для членов семьи. А выставлять себя напоказ в черном траурном наряде в церкви Святой Маргариты не собираюсь.

Леди Урсула провела маркой по влажной подушечке и приклеила ее точно в верхнем правом углу конверта.

— Ты напоминаешь мне девочку, которую я знавала в детстве, дочь епископа. Она произвела скандал в епархии, наотрез отказавшись от конфирмации. Что показалось мне странным даже в тринадцать лет, так это то, что ее сомнения не имели никакого отношения к религии. Ей просто хотелось поставить в затруднительное положение отца. Это, разумеется, можно понять, особенно когда твой отец — епископ. Но почему не признаться честно?

Не нужно было приходить, мелькнуло в голове Сары. Глупо надеяться, что она поймет или хотя бы попытается понять.

— Думаю, бабушка, ты считаешь, что ей следовало подчиниться, даже если бы ее сомнения носили религиозный характер, — сказала она.

— Да, я так считаю. Доброту я ставлю выше того, что ты называешь убеждениями. В конце концов, раз вся эта церемония представляет собой чистую формальность — а ты знаешь, что таково мое мнение, — то никакого вреда не было бы, если бы руки епископа на несколько секунд прикоснулись к ее голове.

— Я не уверена, что хочу жить в мире, где доброта ставится выше убеждений, — тихо произнесла Сара.

— Не хочешь? Но такой мир был бы куда более приемлемым, чем тот, в котором мы живем, и, уж во всяком случае, более безопасным.

— Так или иначе, это формальность, в которой я не желаю участвовать никак. Его политических убеждений я не разделяла. И не разделяю. Считай это моим публичным заявлением. Я туда не пойду, и, надеюсь, все поймут почему.

— Те, кто заметит твое отсутствие, разумеется, поймут, — сухо ответила леди Урсула, — но не думаю, что оно окажет большой пропагандистский эффект. Старики будут смотреть на своих сверстников и гадать, чья очередь следующая, надеясь, что их мочевые пузыри выдержат до конца церемонии, а молодежь будет наблюдать за стариками. Но, смею сказать, немало людей все же истолкует твое отсутствие однозначно: ты ненавидела своего отца и продолжаешь свою политическую вендетту над его могилой.

— Это неправда! — почти выкрикнула девушка. — Большую часть своей жизни я любила его, и продолжала бы любить, если бы он этого хотел. Ему самому была бы отвратительна эта церемония. О, там все будет устроено со вкусом — тщательно подобранные слова и музыка, приличествующая случаю одежда, нужные люди, — но все это будет посвящено не ему, не человеку, а классу, политической философии, привилегированному клубу. Ты никак не можешь взять в толк — ты и тебе подобные, — что мир, в котором вы выросли, мертв, он мертв!

— Я знаю это, дитя мое, — спокойно возразила леди Урсула. — Я присутствовала при его кончине в тысяча девятьсот четырнадцатом году.

Она взяла следующее письмо из стопки и, не глядя на Сару, продолжила:

— Я никогда не занималась политикой, но могу понять, почему бедные и глупые голосуют за марксизм или какую-нибудь его модную разновидность. Если у тебя нет надежды выбраться из рабства, то можно по крайней мере присоединиться к самой его действенной форме. Но должна сказать, что твой любовник не вызывает у меня одобрения: человек, наслаждавшийся привилегиями всю свою жизнь, пытается продвигать политическую систему, которая гарантирует, что никто другой не получит шанса приобщиться к тому, чем он так исключительно наслаждался. Это было бы простительно, если бы он был уродлив: подобное несчастье порождает в мужчине зависть и агрессию, — но он не уродлив. Я в состоянии понять физическое влечение, даже если и на пятьдесят лет пережила возраст, в котором его чувствуют. Но ты ведь могла спать с ним и не принося ему этого модного политического приданого.

Сара Бероун устало отвернулась, подошла к окну и стала смотреть на площадь, думая: «Моя жизнь с Айвором и ячейкой закончена, и она никогда не была честной, истинной, я никогда не была одной из них. Но и здесь я чужая. Я одинока, и мне страшно. Мне необходимо найти свое место в жизни. Не могу же я прибежать обратно к бабушке, вернуться к прежним убеждениям, к иллюзорной надежности. Тем более что бабушка по-прежнему не любит и презирает меня почти так же, как я сама себя презираю. Тем легче. Я не буду стоять рядом с ней в церкви Святой Маргариты как блудная дочь».

Сквозь эти мысли до нее донесся голос бабушки. Леди Урсула закончила писать и оперлась руками о стол.

— А теперь, раз вы обе здесь, мне нужно кое о чем вас спросить. Пистолет Хьюго вместе с патронами исчез из сейфа. Кто-нибудь из вас знает, кто его взял?

Голова Барбары Бероун была склонена над подносом с флаконами. Она лишь подняла взгляд, но ничего не ответила. Сара испуганно повернулась:

— Ты уверена, бабушка?!

Ее удивление было неподдельным.

— Значит, ты его не брала и предположительно не знаешь, кто взял, — констатировала леди Урсула.

— Разумеется, я его не брала. Когда ты обнаружила, что его нет?

— Утром в прошлую среду, незадолго до того, как пришли полицейские. Я тогда подумала, что если Пол покончил с собой, может, он оставил мне письмо среди своих бумаг. Поэтому открыла сейф. Письма там не оказалось, но пистолет пропал.

— А ты знаешь, когда он пропал? — спросила Сара.

— Я не заглядывала в сейф уже несколько месяцев. И это одна из причин, по которой я ничего не сказала полиции. Вероятно, его там нет уже давно. Это может не иметь никакого отношения к смерти Пола, и незачем привлекать их внимание к нашему дому. А потом у меня появилась еще одна причина молчать.

— Какая еще может быть у тебя причина?

— Я подумала, что убийца взял его, чтобы покончить с собой, если полиция подберется к нему слишком близко, и не считаю нужным препятствовать этому. С его стороны было бы в высшей степени разумно поступить именно так. Но теперь, полагаю, пора рассказать о пропаже полиции.

— Конечно, ты должна им все рассказать, — согласилась Сара и, подумав, добавила: — Надеюсь, Холлиуэлл не взял его себе на память? Ты же знаешь, как он был предан дяде Хьюго. Может, не хотел, чтобы пистолет попал в чужие руки?

— Весьма вероятно, — согласилась леди Урсула. — Я разделяю его опасения. Но в чьи руки?

Барбара Бероун подняла голову и произнесла своим детским голоском:

— Пол выбросил его несколько недель назад. Он сказал, что небезопасно держать его в доме.

Сара перевела взгляд на нее.

— Не очень-то безопасно и выбрасывать. Можно же было просто сдать в полицию. Но зачем? У папы было разрешение на владение им, и пистолет лежал в совершенно надежном месте.

Барбара пожала плечами:

— Не знаю, правда, но он мне сказал. И это же не имеет никакого значения, правда? Он ведь не был застрелен.

Но ей никто не успел ответить — внизу раздался звонок.

— А вот, должно быть, и полиция, — сказала леди Урсула. — Раз так, то они вернулись гораздо раньше, чем я ожидала. У меня такое ощущение, что они на пути к завершению своего следствия.

— Ты знаешь, да? — резко сказала Сара. — С самого начала знала?

— Я не знаю, и у меня нет реальных улик. Но я начинаю догадываться.

В полном молчании они слушали, как стучат по мраморному полу в вестибюле каблуки Мэтти, но она, казалось, не слышала звонка. Сара нетерпеливо сказала:

— Пойду открою. И дай Бог, чтобы это действительно была полиция, пора наконец узнать правду — всем нам.

5

Прежде всего он отправился на Шепердз-Буш, чтобы забрать пистолет. Он не мог сказать, зачем тот ему нужен, равно как и зачем он его украл из сейфа. Но на Шепердз-Буш его тоже нельзя было оставлять; пора было найти для него другой тайник. К тому же, имея при себе оружие, он испытывал пьянящее чувство обладания властью и собственной неуязвимости. А то, что пистолет раньше был собственностью Пола Бероуна, а теперь принадлежит ему, делало его не просто оружием, а превращало в талисман. Когда он держал его, целился, поглаживал ствол, к нему возвращалось ощущение торжества, испытанное в тот первый миг, который ему хотелось переживать снова и снова. Странно, как быстро проходило это ощущение; его даже иногда подмывало рассказать Барби, что он для нее сделал, рассказать прямо сейчас, не дожидаясь момента, когда признаться будет уже безопасно и благоразумно. Он так и видел, как эти синие глаза широко раскрываются от ужаса, восхищения, благодарности и, наконец, от любви.