Алба, отчинка моя… - Василе Василаке

Друцэ говорил о Василаке как о сатирике!

Любовь-доброта и — сатира?!

«Сатирик по природе своего дарования, Василаке, прикрываясь замысловатым орнаментом народного лукавства, высказал довольно много горьких истин, и это представляется мне принципиально новым для молдавской литературы, литературы, склонной больше к воспеванию, чем к трезвому анализу».

Даже учитывая «срок давности» приведенного высказывания, хочется все же заметить, что если лукавство выступает в виде орнамента, скрывающего истинные намерения автора, то это уже не метод исследования, а способ маскировки… Дело, впрочем, не в этом. Гораздо существеннее установить, что имеется в виду под «горькими истинами» и в чем конкретно проявил себя «трезвый анализ» в «Сказке про белого бычка».

«Сатирик по природе своего дарования»… Значит, искать «горькие истины» следует, видимо, среди тех явлений, которые помечены черным цветом отрицательности. Какие же это явления?

Что в селе бывают драки, пересуды, оговоры, сплетни — далеко не новость, и Василаке, по-видимому, ничего здесь не открыл. Тем более что и драки-то у него какие-то чересчур уж мирные, и пересуды бабьи скорее способ общения, чем стремление испортить кому-то жизнь. А может быть, в том горькие истины, что иной молдаванин любит поспать, что крестьянина — было время — в городе обманывали? Или в том, что бывший банк переделан в клуб, где молодежь веселится так, что со стен сыплется штукатурка, а сельский поп обслуживает сразу три церкви и носится на мотоцикле с таким сатанинским треском, что верующие поневоле впадают в грех сомнения? Конечно, ничего отрадного нет в этих явлениях, однако нет в них и новизны, которой светится всякая открытая, доселе неведомая истина.

Так что же, не прав был Ион Друцэ? Нет, и с этим предположением согласиться нельзя, потому что… да потому что у Василаке есть Ангел Фарфурел и Тудор Бузэу; есть безымянная учительница, у которой дети не знают, что такое корова…

Помните эту озорную многоголосицу, когда Белого окружила детвора?

«— Дети, дети! Не подходите, на нем могут быть микробы. Только поглядите и скажите, что это такое.

— А что вы видите?

— Действительно, что это?

— Живое существо?

— Животное!

— Скотина!

— Скот…

— Тварь…

— Видали ли что-нибудь подобное?

— Я видел!.. Я был с папой в зверинце.

— Некрасиво говорить: „я, я“. Надо говорить „мы“, сколько раз вам повторять! Итак, кто может описать его?

— Мы.

— …Теперь немножко послушайте меня… Значит, сто лет тому назад он служил нам вместо трактора…

— Елена Ивановна, а откуда у него выходил дым?

— Беретик, беретик, ты мне сначала скажи, откуда берется огонь?

— Из печки…

— Из костра…

— Ведь мы говорим о тракторе! Со дна Каспийского моря. Да, да, дети, оттуда мы добываем нефть, то есть бензин, а что такое бензин, если не жир? Ну-ка, скажите, какой бывает жир?

— Животный! — хором ответили беретики.

— Больше всего рыбий. Теперь скажите, чем питается это животное?

— Жиром!

— Травой… А что такое трава?

— Жи-и-ир…

— Тити, куда ты лезешь, Тити! Отойди, маленький, а то он бодается и лягается… Итак, это животное является…

— Елена Ивановна, а почему он не как трактор?

— Опять ты, Тити!.. Значит, деды и прадеды его влачили ярмо. Но то было давно, при царе Горохе. Теперь же машины производят машины. Это дело рентабельное, чистое…

— Елена Ивановна, а какая машина его родила?»

Это говорят «пришельцы», люди из другого мира, но угроза существованию мира вековых равных ценностей, где главенствует «роевое» начало (все врозь и все вместе), где высшая культура — это культура чувств, — такая угроза в голосах «племени младого, незнакомого» звучит явственно. И предвещает — может быть, уже скорый — конец «горизонтального» жизненного уклада и «возвышение» его по вертикали ценностей иерархических, где что выше, то и ценнее и где понятия «ценность» и «цена» превращаются в тождественные. Некая угроза для демократизма села Ааму чувствуется в поведении выросшего до почтальона бывшего пастуха Ангела Фарфурела, в котором бесовского, конечно, больше, чем ангельского, ибо тот, кто готов «душу отдать за мотоцикл», утрачивает человеческое естество. Но безродный Фарфурел — тоже своеобразный пришелец в селе Ааму и не так опасен. Он — вроде бородавки на здоровом теле. Другое дело — Тудор. Он свой, но уже ставший чужим. Вот этот может разрушить. Что именно? Все. Его понимание ценностей человеческих сформировалось в мире «вертикальном», и он не в состоянии уразуметь, что заставляет его родственников в смерти Георге Кручану находить все новые и новые загадочные моменты и пытаться понять, что за человек был этот Кручану. Как за спасительную соломинку хватается Тудор за легенду об атамане Хынку, который был якобы предком Георге: ценность Кручану как личности резко увеличивается благодаря родству с исторической фигурой атамана. Рассуждение Тудора по этому поводу есть характеристика сознания, в котором для живущего простой трудовой жизнью человека нет оценки выше нуля:

«С одной стороны, простой смертный, колхозник Кручану. С другой — неизгладимые свидетельства славы былой. И все же что-то общее есть между ними! Кто же из нас с малолетства не мечтает о славе и подвигах! А живем мы чаще всего в наивной и мелкой суете повседневности, ненавидя или любя ближних своих: соседа, жену, любовницу, милиционера или какого-нибудь там Василе Кофэела… И помираем мы, как правило, тоже примиренные с прожитой нами жизнью и с мыслью примерно такой: „Какая там, к черту, слава? Живешь, как трава, так же и увядаешь. Неужели это истина?“»

Это рассуждение прекрасно дополняется рассказом Тудора о приятеле его, Гарике Хлябинском, который прославился тем, что за любовь к корриде (всякая на свете есть любовь!) «одна прогрессивная миллионерша напечатала его фамилию на афише, среди известных матадоров Испании!» Гарик обещал Тудору приехать на свадьбу и устроить в селе показательную корриду…

Ценностная ориентация Тудора Бузэу решительно отличается от той, какая сложилась у его родственников, не бывавших не только в Испании, но и в Кишиневе, и не испытывающих ни малейшего неудобства от такого своего географического невежества.

Не случайно Тудор посягает на народные обычаи и обряды: его «новое» сознание рождено жизнью, иной, чем жизнь далеких и ближайших предков. И в этом сознании непримиримость к «инаковому» толкает к действию силы разрушительные…

«…Иногда мне кажется, что другой теперь пошел „сорт людей“. Исхожу, конечно, из собственных впечатлений».

Дедам и родителям нашим свойственны были труд, послушание и умеренность, а сейчас сын может схватить отца за грудки: «Хватит учить, я сам ученее тебя!» Наблюдал я в родном селе такую сценку: стоит мой шестнадцатилетний племянник посреди двора и тягает двухпудовую гирю. Мать в это время картошку пропалывает в огороде, просит: «Помоги, Ленечка!» А он в ответ: «У меня домашнее задание, мама, готовлюсь по физкультуре!»…

И не в том беда, что подрастает еще один бездельник. Настоящая беда в том, что формируется сознание, в котором диалектическая первооснова жизни (все вместе, все врозь) распадается и остается только: все врозь…

Эти «горькие истины» Василе Василаке горьки для всех.

Так из чего же этот мир?

Из людей и из любви.

Но дальше следует вопрос, с которого начинается любое исследование жизни: что представляют собой люди и что есть их любовь?..

Примечания

1

Мош — дядя, дед.

2

Трайста — котомка.

3

Хора — сельское гулянье.

4

Здесь «академик» делает обширный комментарий относительно любви и прочего и заключает все афоризмом вроде бы собственным: «Когда сердце в тебе горит, твой друг греет над ним руки».

5

Каса маре — горница.

6

Эти и последующие стихи — в переводе К. Ковальджи.

7

Глонц — пуля: Клонц — клюв.

8

Обреченные на смерть тебя приветствуют! — обращение римских гладиаторов к императору перед боем (лат.).

9

«Летний день, второе тысячелетие, эпоха пластических масс».

«…Сегодня опять читал „Сказку“ с бычком. Дошел опять до смерти комара и опять себя спрашиваю: смыслов много, но сколько их? Зачем нужен был здесь еще и комар! С этой мыслью выключаю свет и ложусь. Лежу на спине и напряженно думаю о Замфире.