Воспоминание об Алмазных горах - Мария Колесникова

Гнездами мятежей, их опорными пунктами, следовало считать монастыри. На шестьсот тысяч населения Монголии приходилось свыше ста тысяч лам-монахов более чем в семистах монастырях! Каждый третий мужчина находился в монастыре. И вот «божьи люди» превратились в злобных врагов народной власти. Ведь лучшие угодья и пастбища принадлежали монастырям, каждый монастырь — дацан или хурэ — владел тысячами голов «длинноногого скота» и «коротконогого скота». Имущество богдогэгэна, владетельных князей и скот бывшего императора Пу И, оставшийся на пастбищах Дариганги, конфисковали в пользу государственной казны.

Действия народно-революционного правительства, конечно, озлобили и князей, и настоятелей монастырей. Органам внутренней охраны приходилось сосредоточивать внимание главным образом на монастырях.

Некогда Урга была монастырским центром, ее называли Да-Хурэ, что значит Большой Монастырь. Теперь она стала называться Улан-Батором, городом Красного Богатыря, центром революции.

Начальник Государственной внутренней охраны (ГВО) Чимид показывал Щетинкину город. Грязные, пыльные, кривые улочки, войлочные юрты, бесконечный частокол из тонких, не очищенных от коры стволов ели, огораживающий личные подворья — хашаны. Кое-где глинобитные домики. На улицах обилие лам в желтых и красных одеяниях, много нищих, бездомных бродяг. Жирные торговцы-китайцы сидели в своих лавках. Лавки тянулись рядами от монастыря Гэсэра, мрачного, подслеповатого строения из потемневшего от времени кирпича, до самой окраины города.

Из любопытства Щетинкин приценивался к товарам, к продуктам и был буквально ошеломлен ценами: за кирпич зеленого чая требовали овцу, за шесть метров искусственного шелка на халат-дел — коня, за пачку сахара-рафинада — большой тюк овечьей шерсти…

— Спекулянты, — пояснил Чимид, — государственный сектор еще слаб, вот они и лютуют. Не только здесь, но и в провинции.

— Да, но где же я возьму тюк шерсти, чтобы купить ребятишкам сахар? — полушутливо сокрушался Щетинкин. — Без халата я как-нибудь обойдусь, а сахар…

— Для вас найдем, — благодушно успокаивал Чимид. И уже серьезно давал неутешительные справки. Оказывается, в стране орудовали почти пятьсот китайских и двенадцать англо-американских фирм, их филиалы были разбросаны по всей Монголии. В каждом сомоне сидели торговые паучки, за бесценок скупающие шкуры, шерсть, пушнину, драгоценные камни и просто табуны лошадей, стада коров и отары овец.

В городе имелись и большие магазины богатых торговцев, в основном китайцев. Китайцы населяли целые кварталы. За слепыми глинобитными стенами прятались их глинобитные же фанзы.

Дико здесь было Васене с ее сибирской любовью к чистоте, опрятности. На улицах горы мусора, стаи собак-людоедов, нечистоты. И запах… Своеобразный запах тарбаганьего жира, пропитавшего весь город.

Петр Ефимович успокаивал:

— Нас призвали помочь, значит, нуждаются в нашей помощи. Надо помогать их революции…

Петра Ефимовича несколько удивляли порядки в государственных учреждениях: чиновники работали в году всего три месяца, остальное время пасли свои стада и гурты. Худо обстояло дело с переводчиками. В переводчики нанимались обычно приезжие буряты или «монголеры» — русские, давно живущие в Монголии.

Как-то Васена вернулась домой испуганная. Рассказала мужу:

— Мясо покупала. Выбираю себе, не смотрю на хозяина. А потом как глянула… а у него вместо носа дырка.

— Дырка, значит, уже не опасно, — посмеивался Петр Ефимович. — Тут это не считается ни за что особенное. Монгол больше боится насморка, чем сифилиса. — И уже серьезно пояснил: — Восемьдесят процентов населения больны сифилисом. Распространяют ламы, у которых обет безбрачия.

— Безобразие какое! — возмутилась Васса.

— Конечно, безобразие. Народная власть сейчас всерьез монастырями занимается. Между прочим, простые араты дружно приветствуют свое освобождение от лам — выкидывают бурханов, отказываются платить ламам за их молитвы.

Не так-то просто было разобраться в жизни столицы, по улицам которой разъезжали дворяне с шариками-джинсами на головных уборах, заходили в японские чайные домики, где их развлекали красивые гейши в кимоно и оби. Тибетские магазины продавали тибетскую посуду, тибетскую парчу, барабаны и бронзовые чаши-курильницы, бирюзовые браслеты, позолоченные статуэтки многоруких и многоголовых бурханов… И оружие. Тайно, разумеется. Много здесь насчитывалось китайских и японских публичных домов. Появлялись подозрительные личности — то ли японцы, то ли тибетцы или приезжие китайцы, заходили в лавчонки и словно растворялись там навсегда. Конечно же, в Улан-Батор тайно приезжали эмиссары от китайского генерала Ма, возглавлявшего банды в Синьцзяне, посланцы Тибета, которые подстрекали монгольских лам к контрреволюционным выступлениям, японские шпионы, заговорщики, агенты разных стран, оседающие в своих посольствах. Тут беспрестанно плелись заговоры, и требовалась великая воля, самоотверженность, чтоб вникнуть во все, не сделать опрометчивого шага. Щетинкин постепенно становился дипломатом. То, что хорошо было дома, здесь не годилось…

Еще в 1923 году советские ученые прислали в Ученый комитет письмо, в котором советовали разыскать и сохранить монгольские рукописи Ганджура и Данджура, «которые в будущем будут представлять большой научный интерес, послужат делу поднятия авторитета страны и явятся уникальным сокровищем, которым будут интересоваться ученые различных стран мира». Об этом Петр Ефимович уже знал от Хатан Батора. Кстати, англичане, французы и немцы тоже проявили интерес к уникальным памятникам канонической литературы ламаизма четырнадцатого века.

Чимид еще раньше слыхал, будто эти священные книги — энциклопедия буддизма — хранятся в монастыре Гандан, том самом, который белой пирамидой возвышался на обширном холме в восточной части столицы. Он объяснил Щетинкину, что ценность того же Ганджура для науки состоит в том, что в вошедших в него переводах с санскрита много сочинений, оригиналы которых бесследно исчезли.

Сотрудникам ГВО поручалось монгольским правительством отыскать место хранения бесценных рукописей и вернуть их в государственную сокровищницу.

Вот тогда-то Петр Ефимович почувствовал тоску: раскрывать контрреволюционные заговоры — одно, тут все на виду, а искать то — не знаю что… Буддийское вероучение Щетинкина не интересовало, он был равнодушен к религиям. Но понимал: Данджур и Ганджур — бесценные памятники культуры, за ними охотятся иностранцы.