Истоки - Ярослав Кратохвил

Вместе с Трофимовым он молча вернулся в дом, небрежно захватив газеты, только что доставленные почтой. Но к разговору о газетах они больше не возвращались.

Трофимов ушел, Мартьянов принялся ходить по дому, предаваясь поочередно то делу, то безделью. Медленно, как туча перед бурей, набухала в нем запоздалая злость на Трофимова.

— При чем тут либералы? Скажет тоже. Это все — помещики! Бюрократы! Дубиневичи… Ха-ха!.. Говорят, нет хлеба! Это у них! А у меня, у либерала… есть!

Возмущенно ходил он по ковру из угла в угол. Ковер глушил его шаги, и с мягко заглушаемыми шагами глох и его гнев. Зато тем ощутимее нарастала горькая боль и тяжесть в сердце.

— Ох, некогда Мартьянову заниматься политикой. Да, Мартьянов — человек прогресса! Либерал? Да! Более того… он поклонник Европы! Поклонник Франции и союзников! А так и надо. Он за европейский прогресс, за конституцию, за демократию! А не за каких-нибудь… Дубиневичей и бюрократов, присосавшихся там, где не надобно… Либерал… Но… разумеется… это не значит, что сейчас он против царя!

В негодующее сердце Мартьянова внезапно вошла тоска. Он невольно поднял глаза к иконе.

— Дан бог силу царской руке… чтоб настал… наконец покой.

Глядя в темноту за окном, он бормотал:

— Россия — это вам не Франция! Там люди уже научились пользоваться свободой, порядком и дисциплиной… Русским волкам… нельзя давать свободу!

Лейтенант Томан, занимавший маленькую комнатку за грузовыми весами земского склада, был взволнован и нервозен, вступая в этот беспокойный день.

Агроном Зуевский явился на службу поздно и ненадолго. Томан еще не видел его таким подвижным, молодым и сияющим. Охваченный возбуждением, заражающим всех вокруг, он на ходу крикнул Томану:

— Поздравьте нас! Правительство свергнуто… Власть перешла к Думе [199]. Наконец-то у народа будет ответственное правительство!

Томан, не удовлетворившись этим, догнал Зуевского в вестибюле, но тот очень спешил.

— Великие дела увидите! — помахал он Томану рукой. — Вот теперь-то можно надеяться и на победу!

— А что, собственно, произошло? — следуя за Зуевским к выходу, налегал Томан, охваченный каким-то опьянением и одновременно страшась чего-то.

— Что произошло? — кричал Зуевский уже от дверей. — Что было — известно, а что делается сейчас вот, в эту минуту, — и представить не могу! Время летит с бешеной скоростью, мы уже далеко, и с каждой минутой все дальше от черных дней угнетения. Вот и все, что я знаю!

Швейцар, поспешно, с широким подобострастным поклоном открывший стеклянную дверь перед Зуевским, таинственным шепотком ответил потом Томану на все его вопросы:

— В Петрограде бои. Мертвых и раненых не счесть… Войска отказались стрелять в народ, встали на его сторону! Петроград горит… Весь… Был телефонный звонок… Говорят, что — ой, ой, ой…

Томан и накануне-то не мог работать от волнения. Сегодня он и вовсе бесцельно слонялся по коридорам. Служащие управы тоже стояли кучками в коридорах и кабинетах. Разговоры их были как молчание, а молчание — красноречивее слов. Многие раньше времени отправились домой.

Томан, уходя из управы, подошел к швейцару, и тот строго конфиденциально шепнул ему на ухо последние новости:

— Царю пришлось покинуть главную ставку. А Петроград его принимать не желает…

И вздохнул:

— Ох-ох-хо!

У Томана остановилось сердце. Швейцар заглянул ему в глаза и пожал плечами. Потом добавил тихо, таинственно и с раздумьем:

— Теперь, видать, конец войне. Как в пятом году будет!

Томан машинально пошел к Мартьянову. Жена Мартьянова, сказали ему, с утра не выходила из спальни. Сам Мартьянов был на дворе; он посмотрел на Томана отсутствующим взглядом и, отвернувшись, спросил с безразличным участием:

— Ну, как поживаете?

И сейчас же, не скрывая от Томана дурного настроения, раздраженно обругал за что-то дворника.

Томан поспешил вернуться на улицу. Дул ветер, пронизывающий до костей. Томан невольно пытался прочесть что-то по лицам встречных. Его смятенную и натянутую, как струна, душу, мучила неопределенность.

Красный флажок над черным, серым и белым городом и ему напомнил кровь. Паровозные свистки пронзали желтое стынущее небо колючим беспокойством. Улица текла, и ему казалось, она шумит чем-то новым, волнующим. Это шумело время. Водопадом низвергалось оно на его голову. Лица прохожих мелькали, как предметы, уносимые течением. Минутами от всего этого у него кружилась голова.

«За временем мне не угнаться», — родилось в нем невысказанное ощущение.

И от этого ощущения у него даже ноги ослабли. Он — не более, чем камень, который однажды сорвет наводнением, потащит по проложенному руслу, и будет он, беспомощный, все время далеко отставать от бурных и быстрых волн.

Очнулся Томан далеко на окраине. За грязными окнами низкого, завалившегося домика, прижатого к земле, теснились, словно черви в банке, полуголые, грязные дети.

При виде домика он вспомнил, что где-то здесь живет Коля Ширяев. Ширяева, однако, дома не оказалось.

Из кухни вышел солдат, посмотрел на Томана с подозрительным любопытством и поинтересовался, чего Томану от Ширяева надобно. И долго смотрел потом ему вслед, пока Томана не скрыл от него дощатый забор.

Томан возвращался мимо ресторана «Париж». Кто-то вышел на знакомое крыльцо и вызывающе крикнул ему:

— Да здравствует свобода!

За железной оградой тюремного здания, как всегда, позвякивало оружие.

Главная улица заметно ожила. Томана обогнала кучка людей, по видимости рабочих. Твердая прямолинейность, с которой люди спешили куда-то, напомнила ему плуг, прокладывающий борозду в песке. Он сошел перед ними с тротуара и наткнулся на шумную, растянувшуюся толпу гимназистов и гимназисток. Горячие чувства возбудили в нем красные банты на груди молодежи. В конце улицы, перед клубом железнодорожных служащих, где раньше волновал взор только кровавый флаг, теперь виднелась черная толпа. На фоне здания терялось несколько фигур, возвышающихся по грудь над толпой; еще издалека Томан узнал среди этих фигур Ширяева. Но прежде чем он успел влить свое волнение в эту возбужденную толпу, он чуть не столкнулся с госпожой Галецкой. Она преградила ему путь, улыбаясь во все свое розовое и напудренное лицо.

— Ах, еще одни слепой! — упрекнула его госпожа Галецкая. — Нынче все ослепли и оглохли. Неужели даже меня не видите? Интересные новости, правда? Но вы туда не ходите, эти люди дурно пахнут. Бросьте Кольку Ширяева и проводите меня. Мы пойдем к Зуевским.

Идя рядом с молодой женщиной, прислушиваясь к ее беззаботному, веселому щебетанию, Томан постепенно открывал для себя радость и беззаботность в волнении улицы, — в том самом волнении, которое еще недавно чем-то его страшило. Напряженная тревога, парализовавшая его, таяла безвозвратно, уступая место приподнятому чувству радости.

Голос госпожи Галецкой ударял ему в уши:

— Мой муж, ах, мой несчастный законный супруг… тоже в революции!.. С утра куда-то запропастился, скорее всего, торчит у Зуевских! Там революционный штаб. А может, его уже арестовали.

Томан смеялся с неестественной веселостью.

В кабинете и столовой Зуевских стоял гул от добрых двух десятков голосов, казалось, поднимавшихся к потолку с клубами папиросного дыма. На лицах шумно разговаривающих уже сквозила усталость.

Зуевская, встретившая Галецкую с Томаном, казалась утомленнее и равнодушнее, чем всегда.

Во главе стола был Зуевский и складывал какие-то бумаги. Рядом с ним светились глаза его секретарши Сони, лицо ее было воспалено — Томан знал, что девушка сегодня всю ночь продежурила у телефона земской управы.

Учитель Галецкий сидел возле самых дверей, сонно развалившись в кресле. Директор женской гимназии Дергачев, человек с реденькой бородкой клинышком и худой спиной, завидев раньше, чем Галецкий, его супругу, — еще только, когда она появилась на пороге прокуренной комнаты, — вскочил и первым закричал:

— Входите, входите!

Зуевский добавил:

— А мы только что закончили. Покорнейше прошу!

Знакомый Томану рабочий Шилов, который хаживал к Зуевскому, человек молчаливый и скромный, а сегодня какой-то потерявшийся среди этих важных лиц, приветствовал Томана смущенной улыбкой и с порывистой скромной любезностью предложил госпоже Галецкой стул.

Сам Галецкий только сейчас, сонно улыбнувшись, спросил жену:

— Что такое?

— А то, — мило разыгранное возмущение и жалоба зазвучали в словах Галецкой, отлично слышных даже в шуме утомленных мужских голосов, — то, что русские мужья в такое беспокойное время оставляют жен безо всякой охраны! И бедняжки жены должны искать защиты у врагов отечества!