Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк - Антонина Коптяева

— Куда он делся? — Она вцепилась в плечи брата, тряхнула его с неожиданной силой. — Раз ты возвернулся, стало быть, опять бросили фронт казаки? Будь она трижды проклята, война эта ваша! Где Николай?

— Погоди, сеструшка, дай оглядеться… Николай совсем в другой части служил. Я на Сырте, он — на шестнадцатом разъезде. Поди-ка, тоже скоро прискачет.

— Неужто сдали Оренбург? — спросил Григорий Прохорович, нетерпеливо шагнув через порог сеней и в сердцах отталкивая Домну Лукьяновну, порывавшуюся напялить ему на голову шапку.

— Сдали, батя.

— А где же атаман?

— Убег.

— Дожили! Такого позору, такого сраму не знало еще войско казачье!

— Не мы одни, батя, потеснены большевиками: вся Расея им покорилась.

— Расея нам не указ! Мало чего они там придумают! Им терять нечего: на кожану куртку стару рубаху променять не жалко.

Шеломинцев потеснился у двери, пропуская сыновей и невесток в дом, углядел Харитину, побежавшую в летнюю кухню, где жили молодожены:

— А ну, вернись! Чего заливашься? Или с Николаем неладно?

— Пропал он, батя! Мишаня помалкиват, скрыват беду, а я сердцем ее чую.

Григорий Прохорович дрогнул, заспешил, догнав Михаила за порогом, опустил на его плечо твердую руку, рывком повернул к себе:

— Сказывай, где Николай?

Михаил покосился на Харитину, застывшую в двери, словно подстегнутый выражением отчаяния на ее лице, разлепил непослушные, онемевшие губы:

— В Каргале… Я не видел. Станичники передали… — И, глядя, как замертво повалилась Харитина, подхваченная Фросей и матерью, добавил с ожесточением: — Снарядом его разорвало.

Всю ночь раздавались крики и рыдания в доме Шеломинцевых. Но не только в их двор вошло горе: вопили и у Ведякиных, особенно голосила Алевтина, исторгая слезы даже у сурового Демида. Сдержанно, но искренне оплакивала деверя Дорофея, после женитьбы Нестора замкнувшаяся, точно монашка.

Горевали и в других домах. Плач и причитания бились над взбудораженной станицей, летели в степь, залитую молочным светом, далеко разносились над черно-белыми кружевами, сплетенными луной в заваленной снегом пойме.

Лежа возле Нестора на кошме, в которую по здешнему обычаю была завернута перина, кутая плечи стеганым одеялом, Фрося вслушивалась в эти неугомонные вопли, холодящие сердце. И то ловила сонное дыхание мужа, то будто уплывала всеми мыслями и чувствами из жарко натопленной кухоньки в родную Нахаловку.

«Радости-то сколько там! Дождались-таки своих, вытерпели все — и голод, и утеснения. Бежали, поди, навстречу красным гвардейцам, смеялись и плакали от счастья. И от горя, наверно, многие плачут, нелегко ведь было разбить казаков, наторевших в военном деле. Может, и у нас кого убили?» При этой мысли у Фроси так сдавило горло, что дыхание остановилось и глаза затопило слезами.

«Господи! Только бы не отца! Только бы не Харитона! Митя-то все еще болеет, наверно. Да как же я отбилась от них? — Боясь шелохнуться, Фрося обеими руками тихонько вытерла глаза, а слезы все текли, щеки стали мокрыми, губы солеными. — Жила бы дома, вместе с Виркой раны бы своим рабочим перевязывали. А то сегодня Михаила встречали, а он оттуда прискакал, и кровь наших людей на нем. Господи, прости меня, проклятую! Не зря папаня с маманей нас не приняли и все наши гостинцы Харитоша за ворота выкинул. Ведь он добрый был раньше!»

Однажды в яркий летний день, она бегала с девчонками по глинистому сухому берегу Сакмары. Клевали по-птичьи ягоды ежевики, черно-сизые, завяленные знойным солнцем на колючих плетях, а потом, сами разморенные жарой, полезли в реку купаться.

Острые камни на дне ее были покрыты скользким илом, быстрые тугие струи так и тянули за подолы рубашонок, но купанье освежало и радовало. На другом берегу мальчишки из Нахаловки ловили рыбу, и девочки, тоненькие, точно камышинки, уже «соблюдали стыдливость» и, совсем как взрослые женщины, стягивали горстью воротники намокших станушек над крохотными бугорками грудей.

И вдруг Фрося, не умевшая плавать, убегая по течению мелкой реки от расшалившейся Вирки, ухнула в черную глубину. Будто ударили по глазам, сжалось горло, и все оборвалось. Очнулась она на берегу: неловко висела подхваченная под живот, раскинув руки, уткнувшись лицом в траву, а тот, кто держал ее на весу, все время встряхивал и сильно бил по спине. Она увидела около себя множество ребячьих босых ног и сразу схватилась за подол рубашонки (слава богу, длинной!) и еще потянула его книзу. А хриплый от слез голос Харитона (это он так бил и тряс ее!) произнес над нею:

— Наконец-то очухалась!

И все вокруг запрыгали, закричали наперебой:

— Живая Фроська! Живая!

— Харитону ура!

Потом они сидели рядком возле своих ворот: Харитон, Фрося, Митя — и молчали, да и не требовалось никаких слов: так хорошо им было вместе. Только один Пашка дурил, прыгал, как козленок, потому что мать, сгоряча надававшая всем подзатыльников, а Фросю дернувшая за волосы (не совалась бы в воду, коли плавает как топор), варила на радостях праздничный кулеш.

А еще раз — Харитон, уже будучи подростком, отогнал от Фроси лютого пса и стоял залитый кровью с палкой в руке, целясь в ощеренную по-волчьи клыкастую морду бешено рычавшей собаки, готовой к новому прыжку. Храбрый он и неуступчивый.

А отец? Он никогда не бил и не ругал ребятишек… Разве можно сравнить его с батей Нестора, который всех угнетает своим тяжелым норовом. После того, как Фрося тонула в Сакмаре, Ефим Наследов взял ее на руки, посмотрел близко-близко добрыми голубыми, как небо, глазами:

— Одна ты у нас, дочка. То-то горевали бы мы с матерью!

И дал всем по копейке на китайские липучки, хрупкие, но тянучие и очень сладкие.

От этих воспоминаний и мысли о возможных ранениях, а то и смерти дорогих сердцу людей Фрося вся задрожала от рыданий и отодвинулась от Нестора, чтобы не разбудить его. Впервые она не искала его сочувствия и не рассчитывала на него, потому что это было ее отдельное, может быть, недоступное ему горе.

Вдоволь наплакавшись, она прислушалась к стонам Харитины.

Трудно было представить мертвым веселого, красивого Николая. «Разорвало»… Значит, на куски разнесло? Но, жалея его и обезумевшую Харитину, Фрося не могла не радоваться тому, что окончилась жестокая междоусобица.

«Теперь Оренбург наш. А казаки пошумят, посердятся, да и смирятся. Теперь маманька не будет голодать: все забастовщики хлеб получат. Слава тебе, господи!»

Фрося мелкими движениями перекрестила нежную луночку между грудями, вспомнила, как Нестор целует ее, и снова на душе потеплело от любви к нему и благодарности за то, что он не ушел в дутовское ополчение, не стал драться против рабочих.

На другой день в доме было тихо и печально, точно на кладбище. Домна Лукьяновна, с распухшим от слез лицом, неслышно ступая в толсто связанных шерстяных чулках, то и дело заходила в боковую светелку. Там, припав лицом к сбитой подушке, выставив углом из гривы спутанных волос острое плечо, неподвижно, будто подстреленная птица, лежала Харитина. У нее был жар, и она то молча, бессмысленно смотрела на подходивших, то вдруг начинала биться, выкрикивая невесть что.

Как грозовая туча, чреватая громом и огненными всплесками молний, бродил Григорий Прохорович, но домашние так старательно избегали столкновений с ним, что он только кряхтел да хмыкал, охваченный душевной сумятицей. Подумать только! Отступил атаман перед голодранцами, которые, кроме беспорядков, сроду ничего не устраивали, только и наловчились швыряться булыжниками, и вдруг разбили регулярное войско! Да какое! Не рязанских или тамбовских новобранцев-лапотников, которые и винтовку-то держат, будто вилы, а гордость и славу империи Российской — казаков. Снова и снова вспоминал депутат круга есаул Шеломинцев кавалерийские атаки, боевые казачьи полки на маршах и на парадах, припоминал и карательные экспедиции. Железной рукой, опорой государства были казаки. А теперь что получается? Покориться большевикам? Передать разному сброду земли, кровью предков добытые. Лишиться стад, табунов, дарованных привилегий на реки, луга, леса — возможности свободно жить в родной среде?

«Не будет того! Уж если голяки бунтовали против самого батюшки-царя, то мы, военны люди, подавно никому не уступим. Нам-то бог велел защищать свои исконны права».

Острая боль в плече от резкого движения опять напомнила о гибели Николая, всколыхнула злую горесть. Как бугай, бросился бы вперед, сокрушая все на пути, ан связывают незримые путы: «На кого надеяться-то? С кем переть на врага?..»

Теперь Дутов, развенчанный поражением, казался совсем ненадежным полководцем. Снова неприятно задевала невзрачность его, отмеченная с первого взгляда: и рост не тот, и голос не тот. Теперь, пожалуй, не рискнул бы опереться на него осторожный кулак, с каждым часом утеснявший в душе Григория Прохоровича боевого есаула! «Все ж таки не зря народ говорит: „Своя рубашка ближе!“ Вот Николая ухлопали, а какой бесценный был бы человек в доме! — И чем больше думал Шеломинцев, тем сильнее поднималась в нем сумятица чувств и мыслей. — Что делается!.. Что делается! А?..»