Прощание с иллюзиями - Владимир Познер

Потребовались события на площади Тяньаньмэнь в июне 1989 года, чтобы американские СМИ заговорили о проблеме прав человека в КНР, но разве это положение было иным в 1972 году и в последующие годы? Разве диссидентов не сажали? Разве неугодных не казнили? Разве в Китае не было политических заключенных? Да их было гораздо больше, чем в СССР. Но догадаться об этом было бы трудно, читая американскую прессу. В очередной раз американские СМИ следовали линии государства.

Я вовсе не хочу сказать, что в Советском Союзе все иначе. Было конечно же хуже. Даже во времена перестройки и гласности лишь изредка появляются примеры иного подхода к делу. За прошедшие три года особенно заметными стали высказывания в СМИ официальных представителей Запада, не подвергающиеся цензуре. Возможно узнать, что именно говорят, скажем, начальник штаба НАТО, министр обороны ФРГ, государственный секретарь США, спикер палаты представителей, начальник Комитета объединенных штабов США, члены конгресса, ведущие обозреватели — о чем и мечтать-то раньше было нельзя. Правда, чаще всего за этим следует «разъясняющий» комментарий советской стороны — впрочем, так же, как и за моими выступлениями по американскому телевидению следует «опровержение» какого-нибудь местного советолога.

Помимо этого, постепенно предметом публичного обсуждения становится и советская внешняя политика, которая всегда была священной коровой. Высказываются противоположные мнения по Афганистану, по размещению советских ракет среднего радиуса дальности, по событиям «пражской весны» 1968 года и венгерскому восстанию 1956 года. Правда, это все события прошлого, к ним нынешнее руководство вроде бы отношения не имеет. И все же…

На мой взгляд, откровенному обсуждению современных вопросов внешней политики СССР мешают два обстоятельства (в отличие от политики внутренней, которую разбирают необыкновенно откровенно).

Первое связано с неписаным правилом о неприемлемости высказывания публичной критики в адрес советского руководства. Если все-таки можно винить того или иного министра или министерство в ошибках, приведших к проблемам на внутреннем фронте, то внешняя политика всегда была делом только высшего эшелона, самого Политбюро, Генерального секретаря, который, как жена цезаря, выше подозрений. Несмотря на то, что главных редакторов и журналистов официально призывают высказываться откровенно по всем проблемам, они не очень-то откликаются. Я присутствовал на встрече, которую проводил высокопоставленный член ЦК, несколько раз подчеркнувший, что мы, мол, не являемся официальными лицами, не выступаем от имени правительства. «Говорите нам, что вы думаете по всем вопросам, в том числе и по внешней политике!» После окончания встречи, уже направляясь к выходу, я услышал разговор между главным редактором «Известий» и одним из самых уважаемых и известных обозревателей этой газеты.

— Завтра я напишу такое, — сказал обозреватель, — что мало не покажется.

— Давай, давай, — ответил редактор, — я все равно это не напечатаю.

Главный был человеком многоопытным и хитрым. Он хорошо знал правила игры и помнил прошлое. Что до будущего — то пусть рискуют другие.

Второе обстоятельство я связываю с так называемым эффектом бумеранга. Все, что появлялось в прошлом в советских СМИ касательно внешней политики страны, носило сугубо официальный характер. Точнее, это было санкционировано сверху. Если в советской печати публиковалось нечто злобное и оскорбительное по поводу правительства другой страны, то оно воспринималось той страной как официальное заявление и часто вызывало ноту протеста. И это логично — ведь все понимали, что советские СМИ жестко контролируются властью, следовательно, все, что появляется в них, власть одобрила. Этот взгляд стал постепенно распространяться не только на СМИ, но и на советских граждан вообще — все, что они говорили иностранцам, выражало официальную точку зрения государства (за исключением диссидентов). Помню как в 1986 году, находясь в Вашингтоне, я выступал перед членами American Enterprise Institute, одного из наиболее консервативных «мозговых центров» США. Я произвел фурор, высказав критику советской эмиграционной политики и политики глушения зарубежных радиопередач, направленных на Россию. Моя аудитория отказывалась верить, что я выражаю собственное мнение, поскольку советский гражданин не мог этого делать по определению. Эти господа воспринимали меня так, как фермер из штата Нью-Гемпшир воспринимал жирафа — он отказывался признавать существование такого животного. Когда его отвели в зоопарк и показали живого жирафа, фермер внимательно осмотрел его и изрек: «Такого зверя нет!»

Сегодня советские СМИ и в самом деле — совсем другое животное. То, что появляется в печати, по телевидению, возможно, иногда инспирировано правительством (что бывает в любой стране), но, как правило, не является отражением официальной точки зрения. Но эти изменения произошли и происходят гораздо быстрее, чем меняются представления об СССР как на Западе, так и на Востоке. Когда я принял участие в создании документального телевизионного фильма о подлинных взаимоотношениях между СССР и гитлеровской Германией в 1939–1940 годах, правительство Германской Демократической Республики заявило официальный протест советскому послу в Берлине — вполне характерная для того времени реакция. Собственно, именно из-за подобных реакций Министерство иностранных дел, призывая журналистов высказываться открыто и откровенно, на самом деле не очень-то это поощряет, опасаясь возможного недовольства со стороны своих союзников. Свежий пример — освещение советскими СМИ студенческих волнений в Пекине. Репортажи, показанные по советскому ТВ, отличаются… как бы это лучше сказать… бесстрастностью. И советский корреспондент в Пекине повторил, не поперхнувшись, официальную линию китайского правительства — мол, «на площади Тяньаньмэнь все обошлось без единой человеческой жертвы».

Короче говоря, когда-то мы убедили всех, что советский журналист, пишущий о внешней политике, по сути есть рупор власти, и если он высказывает собственное мнение, то лишь в частностях, всегда помня о возможных последствиях «свободомыслия». Теперь, когда положение меняется и во многом изменилось, мы стали своими собственными жертвами — сработал своеобразный бумеранг. Зарубежные правительства либо считают эти изменения ширмой, либо игнорируют их, что соответствует их интересам.

Наконец, я упомянул бы еще одно обстоятельство, мешающее не только советским, но и другим журналистам в освещении внешнеполитических вопросов. Дело в том, что журналисты, как и многие другие, страдают от некоторого налета национализма, они как бы «болеют» за свою страну, за свое государство, волей-неволей становясь на позицию своих правительств. Нелегко справиться с этим чувством. Люди в принципе гораздо терпимее относятся к критике внутренней политики, чем к осуждению политики внешней. Критика своей страны, признание ее неправоты (и признание тем самым правоты другого государства) часто воспринимаются как отсутствие патриотизма, лояльности. Отстаивая эту точку зрения, американцы часто ссылаются на слова генерала и политика Карла Шурца, произнесенные им в 1872 году: «Права она или нет, это моя страна». При этом они забывают, что это лишь часть цитаты. Полностью она звучит так: «Права она или нет, это моя страна. Если она права, мы поддержим ее в этой правоте, если не права — надо ее поправить».